Укор совести острой физической болью отозвался в его сердце, так что на какое-то мгновение он даже оцепенел. Он опять был пьян. Не очень сильно. Он и выпил-то всего несколько глотков из фляжки, которую всегда возил с собой. Теперь, правда, уже все равно. Мысли его путались. Ему пришло в голову, что вообще глупо было в такую погоду, которая портилась буквально на глазах, ехать в горы.
Пропасть, в которую он всматривался, казалась бездонной, и ее пугающая глубина породила в голове Билла чувство, что он, как в зеркале, видел в ней свое собственное проклятие, на которое будет осужден в конце жизни. Он застыл, пораженный мыслью о тщетности всего сущего, мыслью, которая ошеломляет даже самых лучших из людей, – правда, большинству из них она приходит глубокой ночью, когда они, вдруг проснувшись, с ужасом следят за игрой теней на потолке.
На какое-то мгновение завеса снега чуть приподнялась, и он увидел дно пропасти примерно в ста или ста пятидесяти футах от того места, где он стоял, – не так глубоко, как ему показалось вначале. Он двинулся через пролом в ограждении, намереваясь спуститься вниз но предательски крутому склону и помочь оставшимся в живых пассажирам. Затем остановился на узкой ровной площадке прямо у края обрыва, так как от выпитого виски у него кружилась голова, а еще потому, что не увидел на дне пропасти упавшего туда автомобиля.
Через снег по дну ущелья, пересекая след, оставленный машиной, бежала какая-то извилистая черная полоса, словно брошенная вниз сатиновая лента. Глядя на нее, Билл непонимающе хлопал глазами, словно глазел на картину абстракциониста, пока до него не дошло, что это была река.
И в ее черной как смоль воде и исчезла машина.
Несколько недель тому назад после удивительно долгой, с обильными снегопадами зимы погода неожиданно улучшилась, вызвав раннюю оттепель. И, хотя недавно зима вновь напомнила о себе, оттепель, не успев полностью отступить, не позволила ей сковать реку льдом. Температура воды в реке была чуть выше нуля. Те, кто находился внутри машины, если избежали смерти при падении, наверняка погибнут от холода.
«Если бы я не был пьян, – думал он, – никогда бы не решился ехать в такую погоду. Дурак я, залитый по уши виски осел, лакал бы себе пиво, так нет, подавай ему виски. Идиот».
Из-за него теперь гибнут люди! Билл почувствовал, как к горлу подступила тошнота, и судорожно сглотнул.
С нарастающим страхом всматривался он в мрачную пропасть, пока не заметил странное свечение, словно видение из потустороннего мира, плавно, как призрак, удалявшееся вправо от него. Сквозь пелену падающего снега мягкий желтый свет то исчезал, то появлялся вновь. Он сообразил, что это могло быть внутреннее освещение «хонды», которую река уносила прочь.
Вобрав голову в плечи, чтобы защититься от резкого ветра, и держась за ограждение, чтобы не упасть с насыпи в пропасть, Билл, спотыкаясь, побежал по верху насыпи в том же направлении, в котором сносило машину, стараясь не упускать ее из виду. Сначала река несла «хонду» довольно быстро, потом все медленнее и медленнее. Наконец машина застыла на месте, то ли зацепилась за подводные камни, то ли уткнулась в береговой выступ.
Свечение медленно угасало, видимо, постепенно садился аккумулятор автомобиля.
3
Высвободив Хатча из ремня безопасности, Линдзи тем не менее никак не могла сдвинуть его с места, то ли оттого, что за что-то, чего она не могла видеть, зацепилась его одежда, то ли оттого, что застряла в педалях нога.
Нос и рот Хатча уже скрылись под водой, и не было никакой возможности приподнять ему голову. Хатч захлебывался.
Она перестала его дергать, надеясь, что нехватка воздуха заставит его наконец прийти в себя и, кашляя, выплевывая воду и отдуваясь, приподняться, а кроме того, у нее просто не осталось больше сил бороться с ним. Жестокий холод лишил ее их. Конечности быстро немели. Дыхание стало таким же холодным, как и воздух, которым она дышала, словно внутри нее уже не осталось и искорки тепла.
Движение машины полностью прекратилось. Она встала на дно реки, до верха наполненная водой, и только под самой крышей еще оставалось немного воздуха.
От ужаса Линдзи издавала противные повизгивающие звуки, похожие на блеяние. Пыталась силой воли заставить себя замолчать, но ничего не могла с собой поделать.
Странный, просвечивающий сквозь толщу воды свет приборов из янтарного превратился в грязно-желтый.
Темная сторона ее души требовала бросить все, перестать сопротивляться, покинуть этот мир и уйти в другой, лучший. Линдзи слышала ее негромкий спокойный голос:
– Брось противиться, для чего жить, Джимми нет с тобой, и уже давно, а теперь умер или умирает Хатч, расслабься, сдайся, и вскоре вы все встретитесь на небесах…
Мягкий, призывный голос гипнотизировал и убаюкивал.
Воздуха хватит ненадолго, всего на несколько минут, и, если она тотчас не выберется наружу, она задохнется в машине…
– Хатч мертв, вода полностью залила его легкие, еще немного, и он станет кормом для рыб, уймись, сдайся, к чему все это, Хатч мертв…
Открытым ртом она жадно ловила воздух, который вдруг приобрел резкий металлический привкус. Дышала она частыми, короткими вдохами-всхлипами, словно легкие ее неожиданно уменьшились в объеме.
Если внутри нее и оставалось какое-то тепло, она уже не ощущала его. От холода свело желудок, и даже рвота, поднимавшаяся к горлу, казалась ледяной; всякий раз сглатывая ее, она чувствовала, будто проглатывает омерзительную жижу, замешанную на снеге и грязи.
– Хатч мертв, Хатч мертв…
– Нет! – со злостью прохрипела Линдзи. – Нет, нет!
Неприятие, словно буря, всколыхнуло все ее существо: Хатч не мог умереть. Это невозможно. Только не Хатч, который всегда помнил ее дни рождения и любые другие торжественные даты, кто просто так, без всяких причин, покупал и дарил ей цветы, кто никогда не терял самообладания и не повышал голоса. Только не Хатч, у которого всегда находилось время выслушать жалобы людей и выразить им сочувствие, чей кошелек всегда был открыт для нуждающихся друзей; не Хатч, единственным недостатком которого было то, что любой проходимец мог выдоить из него любую необходимую ему сумму. Он не мог, не должен, не смел умереть. Он по утрам пробегал пять миль, избегал в пище жиров, ел много фруктов и овощей, не пил напитки, содержащие кофеин. Что, разве это ничего не значит, черт побери! Летом он втирал в кожу солнцезащитный крем, не курил, никогда не выпивал более двух кружек пива или двух бокалов вина за целый вечер и был настолько добродушным и покладистым, что ему не грозили никакие стрессы и сердечные припадки. Разве эти самоограничения, это умение владеть собой ничего не значат? Или мир уже настолько свихнулся, что в нем вообще нет никакой справедливости? Все правильно, недаром говорят, что хорошие люди умирают молодыми, и смерть Джимми это подтвердила, и Хатчу еще нет и сорока, в общем, как ни крути, он еще молод. Правильно. Согласна. Но ведь говорят также, что добродетель сама себе награда, а ведь он и есть сама добродетель, черт побери, он этой добродетелью залит по уши, а ведь это должно же хоть что-то значить, или Бог ничего не слышит и не видит, или ему на все наплевать, и этот мир даже еще хуже, чем она о нем думала.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
