…Голландский фермер взял в аренду в Липецкой области шестьсот гектаров земли – и приехал на черноземные просторы, привезя с собою жену, компаньона, кучу техники и массу технологий. Он посадил картошку – и картошка выросла хоть куда. А на соседних совхозных плантациях (где, пока он работал, расслаблялись великим отечественным способом) корнеплод уродился фигово.
Тут бы и мораль произнести – типа «ты все пела…»
Но в новых социально-исторических условиях басня дедушки Крылова про стрекозу и муравья не сработала. Потому что, прослышав о голландском урожае, со всей области (и даже из соседних областей) к полям потянулись люди. Они обступили те шестьсот гектаров буквально по периметру – и начали картошку выкапывать.
Причем не ночью, воровато озираясь, с одиноким ведром наперевес… – граждане новой России брали чужое ясным днем; они приезжали на «жигулях» с прицепами, прибывали целыми семьями, с детьми… Педагогика на марше.
Приезд на место события местного телевидения только увеличил энтузиазм собравшихся. Люди начали давать интервью. Общее ощущение было вполне лотерейным: повезло! Мягкими наводящими вопросами молодая корреспондентка попыталась привести сограждан к мысли, что они – воры, но у нее не получилось. Один местный стрекозел даже обиделся и, имея в виду голландского муравья, сказал: вон у него сколько выросло! – на нашей земле…
Этот сюжет, будь моя воля, я бы крутил по всем федеральным каналам ежедневно – до тех пор, пока какой-нибудь высокоточный прибор не зафиксирует, что телезрители начали краснеть от стыда.
А по ночам, когда дети спят, я крутил бы стране другой сюжет.
История его такова. Корреспондент НТВ в Чечне предложил некоему полковнику десантных войск воспользоваться своим спутниковым телефоном – и позвонить домой, под Благовещенск, маме: у мамы был день рождения. Заодно корреспондент решил этот разговор снять – подпустить лирики в репортаж.
В Чечне была глубокая ночь – под Благовещенском, разумеется, утро. Полковник сидел в вагончике с мобильным телефоном в руке – и пытался объяснить кому-то на том конце страны, что надо позвать маму. Собеседник полковника находился в какой-то конторе, в которой – одной на округу – был телефон. Собеседник был безнадежно пьян и, хотя мама полковника находилась, по всей видимости, совсем недалеко, коммуникации не получалось.
Оператор НТВ продолжал снимать, хотя для выпуска новостей происходящее в вагончике уже явно не годилось – скорее, для программы «Вы – очевидец».
Фамилия полковника была, допустим, Тютькин. (Это не потому, что я не уважаю полковников. Не уважал бы, сказал настоящую – поверьте, она была еще анекдотичнее.)
– Это полковник Тютькин из Чехии, б…! – кричал в трубку герой войны («чехами» наши военные называют чеченцев; наверное, в память об интернациональной помощи 1968 года). – Маму позови!
Человек на том конце страны, будучи с утра на рогах после вчерашнего, упорно не понимал, почему и какую маму он должен звать неизвестному полковнику из Чехии.
– Передай: звонил полковник Тютькин! – в тоске кричал военный. – Запиши, б…! Нечем записать – запомни на х… Полковник Тютькин из Чехии! Пол-ков-ник… Да вы там что все, пьяные, б…? Уборочная, а вы пьяные с утра? Приеду, всех вые…
Обрисовав перспективы, ждущие неизвестное село под Благовещенском в связи с его возвращением, полковник Тютькин из Чехии снова стал звать маму. Когда стало ясно, что человек на том конце провода маму не позовет, ничего не запишет и тем более не запомнит, полковник стал искать другого собеседника.
– Витю позови! – кричал он, перемежая имена страшным матом. – Нету, б…? Петю позови! Колю позови!
И, наконец, в последнем отчаянии:
– Трезвого позови! Кто не пил, позови!
Такого под Благовещенском не нашлось – и, бросив трубку, полковник обхватил голову руками и завыл, упав лицом на столик купе.
Разумеется, НТВ не дало это в эфир. Жалко было живого человека… Но если бы не эта жалость, я бы, ей-богу, крутил и крутил этот сюжет для не помнящей себя страны, на одном конце которой – пьяные влежку во время уборочной Витя, Петя и Коля, один телефон на село и одинокая мама полковника Тютькина, не дождавшаяся звонка от сына в свой день рождения, а на другом конце – сам этот полковник, в тельняшке и тоже под градусом – пятый год мочит «чехов»…
Я узнавал свой народ – смеялся и плакал, и понимал, что вот он, ответ на вечный вопрос, задаваемый довольно часто и не мне одному; задаваемый иногда с удивлением, чаще – со злобой… «Что же ты отсюда не уезжаешь?»
Да как же отсюда уедешь? От полковника Тютькина, от родимых обкомовских цицеронов, от безымянного шоферюги, гоняющего пыль по улицам родного города? Это невозможно.
Мне будет их не хватать.
А может быть даже – кто знает? – им будет не хватать меня.
Мы делали наши программы, и, наверное, не без нашего участия противостояние НТВ и власти постепенно приняло характер клинча. Заклинило, надо признать, с обеих сторон – и ненависть крепко закупоривала сосуды. Евгений Алексеевич Киселев, например, однажды, прямо из телевизора, назвал наших оппонентов «насквозь прогнившей кликой циничных негодяев».
Не то чтобы я был не согласен с этой оценкой, но… как в аналогичном случае Сова сказала Винни-Пуху: «Я не посчиталась с расходом графита».
Впрочем, это – вопросы стиля, а столбовой сюжет был таков: мы, в меру таланта, рассказывали о жизни и политическом творчестве кремлевских обитателей, а власть в ответ на это начала насылать на офис «Медиа-Моста» детин неясного происхождения – в камуфляже и масках. И чем более интересные вещи мы рассказывали про Кремль и прокуратуру, тем более серьезные преступления обнаруживали правоохранительные органы в работе «Медиа-Моста».
И наоборот.
Например: мы в подробностях информируем россиян о «деле Бородина» – Гусинского сажают в Бутырку как опасного преступника.
Гусинский подписывает тайный «шестой протокол» о своей готовности «сдать» НТВ в государственные руки – его выпускают из Бутырки, прекращают уголовное дело и отпускают за границу.
Гусинский отказывается выполнять договоренности, принятые под давлением, – уголовное дело возбуждают снова «по вновь открывшимся обстоятельствам». Как раз, видимо, через пару дней после его отказа они и открылись.
Впрочем, иногда нам давали шансы. В мае 2000-го на прямой контакт с одним из руководителей «Медиа-Моста» вышел немаленький кремлевский чиновник – и при личной встрече передал листок с условиями, при выполнении которых, по словам оного чиновника, «наезд» на НТВ будет прекращен. Условий было несколько – изменение информационной политики по Чечне, прекращение атаки на т. н. «Семью»… – но первым пунктом числилось изъятие из «Кукол» Первого Лица.
Так и было написано.
Обожаю формальное усложнение задачи: это возвращает в кровь адреналин. Я уговорил Киселева рассказать в эфире об условиях, поставленных Кремлем, – и анонсировать, что в ближайшее воскресенье «Куклы» выйдут в эфир без резинового Путина. Ибо старинная арабская мудрость гласит: когда Господь хочет наказать человека, он исполняет его желания…
Сюжет лежал на поверхности в готовом виде и был даже не классикой, а – основой основ: Моисей, скрижали, десять заповедей… И, собственно, Господь Бог. Как полагается – невидимый.
Визуальное отсутствие главного героя было в этом случае не просто возможным – оно было каноническим. Никакой резиновой физиономии – только облако на горе и куст в пламени, в точном соответствии с первоисточником. В соответствии с тем же первоисточником персонажи не имели права называть главного героя по имени.
– А как же нам его называть? – оторопело интересовался в финале программы один из озадаченных скрижалью, на что Волошин-Моисей пояснял:
– Никак. Просто – Господь Бог. Сокращенно – ГБ…
Мы выполнили данное слово – Первого Лица в очередных «Куклах» не было, но кремлевского благорасположения это нам почему-то не вернуло.
Через две недели после выхода в эфир «Десяти заповедей» был арестован Гусинский.
С Олигархом (одна из кодовых кличек Владимира Александровича) я знаком больше двадцати лет – в конце семидесятых мы одновременно учились в ГИТИСе. В те поры пути наши пересекались по поводам куда более занимательным, чем борьба за свободу слова: в студии Олега Табакова, где я радостно тратил свою молодость, было несколько исключительно интересных девушек, и студент режиссерского факультета Гусинский иногда захаживал к нам на курс.
Знакомство наше было настолько шапочным, что через два десятка лет я не сразу сопоставил лицо и фамилию медиа-магната с персоной студента Володи. Впрочем, это все лирика, и мое нынешнее отношение к фигуре Олигарха никакого отношения к ностальгии, поверьте, не имеет. Тем более что за последние годы я прочел и услышал о главе «Медиа-Моста» немало нового.
