совхоз не спешил продавать им зерноотходы, сено и зерно. Никак не могли решить: кому, за что и сколько.
Настал октябрь, и начался зимне-стойловый период: животных надо было кормить. А нечем!
В один из мрачных ветреных вечеров я увидел Николая Павловича. Скорым шагом он направлялся в конец нашей улице, и на спине его возлежал неполный мешок чего-то. Нехорошие мысли пришли мне в голову, но я их забыл, едва он скрылся с глаз долой.
Через день действие повторилось: Дзюба, преодолевая бившие в лицо порывы ветра со снегом и дождём, упорно стремился вдоль по улице. На спине его болтался всё тот же грязный мешок.
А через неделю, возвращаясь с работы, я увидел у дома Николая Павловича милицейский уазик. Стайка любопытствующих соседей чего-то ждала: как я понял, развязки. Со двора слышался вой Дзюбихи. Я тоже подошёл и спросил, что случилось.
Единокровный (от слова кров) сосед мой Иван Иванович сообщил, что Дзюба украл с тока овёс, и у него сейчас идёт обыск. Через некоторое время вышли понятые. Фамилии их я давно забыл, но помню, что это были очень уважаемые в совхозе люди.
– Ну что? – бросились мы к ним.
– В сенях два мешка овса стоят. И признался, что ещё два мешка раньше украл.
Потом из калитки вышел милиционер, за ним Николай Павлович, в фуфайке, но по-летнему в фуражке, потом ещё два милиционера.
Горько воющая Дзюбиха замыкала шествие:
– Дурак ты, дурак! Говорила я тебе! Ну что теперь будет? Посадят тебя-а-ааа! Допился, проклятый, до тюрьмы-ыыы! С кем я теперь буду зиму зимовать! Ох горе! Какое го-оре-ее!
Николай Павлович, обречённо сверкнув толстыми линзами, как в пропасть шагнул в милицейский автомобиль. Два милиционера сели рядом, третий на переднее сидение, и они отчалили.
– Да зачем же ему овёс: у вас ведь давно ни телёнка, ни курёнка? – спросила Дзюбиху её соседка бабушка Мельникова.
– Так он же этому-уу-у: Вольфу как его… Микодинычу что ли-иии! Тот сказал: «Принеси овсеца кроличкам». Он и пошёл. На тоок. Дураак. За бутылку.
– Вот гад ненасытный. Самогонку гонит. Всё за неё скупает, – сказал уважаемый понятой. – Тот ещё ночной делец – и по ночам ею торгует!
С Вольфом Никодимычем мы работали в бухгалтерии. Мужик в бухгалтерии – это очень необычно. А тут целых два! На нас со всего района приезжали посмотреть.
– Вольф Никодимыч! – сказал я ему на другое утро, усевшись за соседний стол и причёсывая торчащие вихры. – Совсем что ли сбрендил? Из-за тебя вчера соседа моего посадили!
– Дзюбу что ли? Ишь ты, попался всё же! Так, так, так… Плохо, конечно, но сам посуди: совхоз сдохнет, сдохнет обязательно… Весной уже сеять не будут, денег нет совсем… Надо бежать, бежать, бежать! Да. А куда? С детьми? В Город, только в Город! Надо квартиру покупать. Деньги, деньги надо делать и как можно быстрее. А как прикажешь? Никак нельзя, только самогон. Самогон, самогон и ещё раз самогон! Пить будут всегда, и никак ты это не отменишь… Не мне, так другому деньги понесут. Пусть лучше мне, да, да! И не надо мораль читать. Не надо! Слушать не хочу!
– А что ты людей губишь – это как?
– Никого я не гублю! Дзюба не человек, алкаш не человек! Это вы в совке Дзюб развели. Сейчас всем пересмотр будет. Каждому цена определится. Умные выживут, алкаши вымрут, и это хорошо, очень хорошо! И отстань от меня, отстань!
«Чёрт возьми! – подумал я. – По сравнению с этим зверем, Дзюба не то что человек – ангел!».
Дзюба на другой день вернулся домой и стал ждать суда.
Однажды он пришёл к нам:
– Слушай, – сказал он. – Мне сказали, что могут скостить срок, если у меня будет общественный защитник.
– Это что такое?
– Ну от совхоза, например, или от профсоюза. Можно и просто человека – кого я выберу. Хоть тебя.
– Ну что ты! Какой из меня защитник?
Я стал искать предлог, чтобы отказаться.
Тут мне надо объяснить, что это было памятное время бартера. Денег ни у кого не было, друг с другом рассчитывались продукцией, работникам совхоза зарплату выдали только в декабре зерном.
Многие годы мы были подшефными известного на всю страну завода. Что он производил я вам не скажу, не потому что военная тайна, а потому что забыл – кажется, что-то важное для армии. Но в те славные годы важное стало неважным, и в рамках конверсии шефы наши производили кастрюли и сковородки, которыми до самого потолка заставили холл центральной конторы, в которой я тогда работал.
Мы, бухгалтерские работники, мало того, что готовились к годовому отчёту, пересчитывали зарплату на сено и зерно, с утра до вечера переводили одну в другую нашу продукцию и продукцию и услуги наших поставщиков и подрядчиков, мы ещё и уговаривали рабочих вместо денег взять кастрюлю или сковородку, а сдачу принять половником.
Работа была ответственная, необычная, требовала творческого подхода, внимания и умения торговать, то есть втюхивать человеку ненужные ему вещи.
Башка у меня дымилась, волосы торчали как у дикобраза – причесаться было некогда. И, как назло, в основной работе ни один дебет не сходился с соответствующим ему кредитом.
Когда мне было возиться с Дзюбой! А больше всего не хотелось стоять перед судом: опозорюсь, понесу какую-нибудь чушь! Посмешищем стану! Ну не гожусь я для публичных выступлений! Стушуюсь!
Закрутился я перед Дзюбой как уж на сковородке:
– Кто ж меня возьмёт в защитники? Да и не умею я защищать. Законов не знаю.
– Говорят, что и знать не надо. Просто скажи, что я не конченный человек, и мне можно дать условный срок.
– Да меня с работы не отпустят. У меня годовой отчёт. Я по вечерам работаю. Нет, нет! Главный бухгалтер точно не отпустит. Поищи другого. На мне свет клином не сошёлся.
– К кому же ещё идти!? Кроме тебя и нет никого. Пойдём! А?
– Нет, нет, – я никто, – пусть кто-нибудь от совхоза пойдёт, представительный человек, ну хоть председатель рабочкома.
– Он меня не знает, я при нём уже не работал.
– Да и я с тобой не работал: ты в ЦК, я в бухгалтерии. Ничего о тебе сказать не могу, кроме того, что ты пьёшь.
– Зато я сосед. Скажи: хороший сосед, смирный, выпьет, песни поиграет и спит, никого не обижает, у людей не ворует, оставьте его на свободе. Он больше не будет. Мол, я даже поручусь за него. Ну, то есть, за меня.
– Ты последний, за кого я готов поручиться. Завтра опять
