забитые полки, хороших книг было мало. В газетах писали, что не хватает бумаги на хорошие книги. А бумаги нет, потому что перебои с сырьем.
Но судя по росту преступности, размышлял Папиру, число желающих освоить профессию лесоруба неуклонно увеличивается. Так в чем же дело? Либо власти не в силах удовлетворить массовый энтузиазм жить и работать в лесах, либо лесорубы забастовали под лозунгом “Каждому лесорубу – жену и отдельный домик с огородом!” Дело в том, что, боясь, как бы людей не задрали хищные звери, власти, кажется, перемудрили с их охраной. Конечно, удобнее охранять, когда людей немного, и все они собраны в одном бараке. Но, с другой стороны, человеку по его природе хочется жить в СВОЕМ доме и спать с женщиной, а не с соседом по нарам.
И потом, так ли опасны хищные звери? Ведь обросших и одичавших в результате политики концентрации лесорубов они принимают за своих. И часто, когда лесорубы отдыхают на делянках у костров, хищники, приблизясь и берясь за топоры, просят дать им “немного порубить”. Но люди не дают им топоры, подозревая, что они начнут рубить не то, что нужно. Порежетесь еще, ласково ворчат они и угощают зверье табачком.
По поводу всего этого у Папиру в голове сложились такие строки:
Нет ни Томы и ни дома,
там уже не говоря –
нет ни Пушкинского тома,
нет ни Даля словаря.
Вот ирония судьбы:
дровосек, а без избы!
И еще:
Не жди меня, мама, хорошего сына.
Твой сын не такой, как был вчера.
Его окружает сплошная древесина,
И руки его – два топора.
И еще:
От работы втихомолку
зэк отлынивал под елкой.
Подошли к нему два волка
и гуторят про житье.
– Что ж ты, брат, не рубишь елку?
– Объяснять, ребята, долго…
В общем, дело не мое.
Я не дровосек свирепый,
не топор кроваво-грубый
и не елка даже… Щепка!
Я лишь щепка, вам скажу.
Наш пахан деревья рубит,
я под деревом… сижу.
17. У нежной кометы
Заглянули кружковцы на огонек к мадам Воротниковой. Хозяйка как всегда была добра и как всегда навеселе. Выражаясь фигурально, уже было кое-что заложено за воротником у мадам Воротниковой.
– Мы зашли к вам, чтобы поговорить по душам, – сказал Коханка. – Однако по ангельски приподнятым крыльям ваших бровей видно, что вы уже оторвались от земли, в то время как наши души еще сидят в одиночках этих сосудов (Коханка принялся доставать бутылки). Мы должны догнать вас, иначе разговор не состоится.
И стали дружно догонять мадам Воротникову. Но не догнали. Только друг друга растеряли в потемневшем небе. Носились, как стулья, опрокидывая звезды. Аукались. Дико хохотали. Галактика содрогнулась от залихватской песни. Как некие галактионы носились.
Мадам Воротникова, вся красная, чувствовала себя маленькой нежной кометой. Хотела, чтобы ее догнал кто-нибудь, чтобы кто-нибудь потушил ее нежный огонь. Но кружковцы только мотали головами и тушили окурки в салатнице. На столе валялась опустевшая пачка “Кометы”. На столе стояло несколько бутылок, в которых уже не было ни души.
Бляманже душил гитару. Стонала гитара и охала. Дергались в агонии ее струны. И в такт дергались головы кружковцев. Казалось, что убийцы настолько сопереживают своей жертве, что умирают вместе с ней.
И действительно сразу по окончании песни Коханка рухнул на пол. Впрочем, рухнул как всегда. Поволокли его Яблонский и Папиру за руки в соседнюю галактику, где находилась кровать. Сладко обмяк Коханка, будто снеговик весной. Он тащился и таял. Тащились по полу его ноги, раскинутые широко и свободно, совсем по-матросски. Совсем по-матросски.
А Яблонского по окончании песни стошнило. Впрочем, стошнило как всегда.
18. Казнь
Снилось Яблонскому, будто он поэт, хотя он и был в каком-то смысле поэтом. И будто бы, как полагается поэту, сидит он в лагере. Впрочем, сидит недолго, поскольку уже завтра ему предстоит умереть. Казнят Яблонского за то, что стащил он чужую пайку.
И вот день казни наступил. Утро хмурилось. Рассвет опаздывал. Фонари качались и горели в ожидании. Ветер плевал в лицо осужденному. Грязь чмокала, предвкушая зрелище.
Социалистическим строем в колонну по шесть шагали на труд лесорубы. С помощью труда они воспитывались и исправлялись. И уже у многих пропала на теле шерсть и появилось осмысленное выражение лица. Уже многим, придя в лес, не хотелось залезть и качаться на дереве. Не хотелось кидать друг в друга шишками и топорами. А хотелось как можно больше наломать дров.
Уже многих не требовалось охранять, настолько они сделались сознательными. И даже между некоторыми лесорубами и охранниками завязалась дружба, какая может завязаться у человека с человеком. И махали охранники с вышек своим уходящим в лес друзьям носовыми платочками.
И как некие ахиллесы, строем шли люди. Страстно чмокала их в пятки земля. Всех их она любила. Все они были ее потенциальными любовниками.
Кое-кто шел рубить елки, а кое-кто шел стать елкой и быть срубленным.
– Прощайте, коллеги! – кричал взволнованный Яблонский. – Уж никогда мне не освоить с вами новой делянки, никогда не посидеть с вами у костра! Прощайте и не поминайте лихом! Ты слышишь меня, коллега, у которого я спер пайку? Я завещал тебе мою одежду. Она еще крепка и, надеюсь, хоть как-то возместит твою утрату…
Но тут удар прикладом сбил Яблонского с мысли. И он затянул про другое:
– Но куда же вы, друзья? Вам незачем больше идти в лес. Древесина не нужна, бумага не нужна. Ведь ваш поэт идет на смерть, и некому больше марать бумагу…
И подвели Яблонского к месту казни, так называемому “лабиринту”. Лабиринт – это тот же барак, только каменный, трехэтажный и без окон. Кроме того, в нем много соединенных между собой комнат и коридорчиков. Круглый год там поддерживается минусовая температура. Но не для того, чтобы заморозить осужденного. Холод необходим для контраста с теплом, исходящим от человека. Ибо именно на тепло, как акула на запах крови, летит орудие казни.
Лагерным палачом служила толстая, усатая пятидесятилетняя женщина. Ее звали тетя Дуся. Яблонский сразу понравился ей своими необычными, умными словами (он все утро бредил в предчувствии близкого конца), но еще больше – своим добродушным видом. На его лице было четко написано, что он принадлежит к породе жертв. А палачи, как известно, любят свои жертвы.
Однако любовь любовью, а служба службой. Подвела тетя Дуся Яблонского к лабиринту и со словами “Не бойся, малыш, умрешь быстро и тихо, как мышка!” втолкнула его
