– Планируете ли вы какие-нибудь мероприятия в нашем городе? – спрашивают уставшего Мэла Рэндона любознательные журналисты. – Что намерены делать с последним гонораром? Собираетесь ли поддерживать отношения с партнершей по последнему фильму, если да, то какие, и как к этому отнесется ваша жена, как вы думаете?
И Мэл Рэндон, умница и красавец Мэл Рэндон, терпеливо отвечает на их повторяющиеся от раза к разу односложные вопросы. Но родственники и друзья Мэла Рэндона не выдерживают этого затянувшегося мероприятия и, окружив Мэла плотным кольцом, вталкивают его в машину.
Журналисты долго бегут за ними по летному полю с протянутыми микрофонами, а потом кидаются к своим машинам и мчатся вдогонку за известным актером. Ведущий телепередачи, комментируя эти события, использует такие слова:
– Наши корреспонденты присоединились к кортежу машин Мэла Рэндона и последовали за ним.
Чуть позже нам показывают вереницу машин, подъезжающих к дому Мэла Рэндона.
У его ворот, оказывается, терпеливо расположилась еще одна команда неугомонных журналистов, а может, они просто были у начальства на понижении.
Они сфотографировали, как Мэл Рэндон выходит из машины, но его тут же окружает плотное кольцо друзей и родственников. И через несколько секунд толпа журналистов остается перед захлопнувшимися воротами дома Рэндонов.
И этот сюжет местный канал будет транслировать раз двадцать пять сегодня и почти столько же завтра. А через пару дней это всем окончательно надоест, и неповторимый Мэл Рэндон сможет спокойно выйти из дома.
А еще через пару дней на каком-нибудь из потрепанных временем автомобилей, не боясь быть узнанным, он сможет подъехать к моему дому и сделать три долгих гудка и два коротких. И тогда я вновь увижу его лицо, улыбку и почувствую его сильные, крепкие руки. Но только уже не во сне, а в жизни, наяву.
* * *
К вечеру ко мне приходит моя любимая племянница Нэнси. Я ее обнимаю и глажу по голове, а она утыкается лицом ко мне в грудь. Нэнси – восемнадцать лет, а это очень сложно.
– Тетя Анна, как хорошо, что ты у меня есть, – говорит она.
– А как хорошо, что ты у меня есть, дитя мое, – отвечаю я.
И мы друг другу улыбаемся, и нам очень здорово.
Потом некоторое время я наблюдаю, как Нэнси ходит по дому в прострации и отрешенно рассматривает все предметы, которые она вообще-то уже видела и даже не один раз. И я понимаю, что у нее есть вопросы, но когда их нужно будет задать, может решать только она сама.
Пока она ходит по дому, я завариваю чай с тонизирующими травами. Нэнси отпивает пару глотков и расслабляется.
– А может, я зря так переживаю, – говорит она, – может, все нормально?
– Ты о чем?
– Меня замуж выдают, – спокойно сообщает Нэнси.
Я чуть не давлюсь чаем.
– Быть не может, – говорю я.
– Правда-правда, – улыбается Нэнси.
По-видимому, ее чересчур расслабил мой чай, раз она начинает относиться к подобным вещам с таким спокойствием.
– Но мы не в Средневековье живем, твои родители не могут с тобой так поступить, они не могут сделать это без твоего согласия.
– А я, наверное, соглашусь.
– Но почему?
– Все к этому идет, я не могу их огорчать, они же мои родители.
Я ничего не говорю ей на это.
– Почему ты молчишь, – спрашивает меня Нэнси, – почему ничего не говоришь?
– Не могу же я сейчас за полминуты растолковать тебе прописные истины, которые каждый человек в своей жизни должен понять самостоятельно.
– Но никто все равно не знает, где правда в этой жизни. И никто не знает, права ли моя мама, выйдя замуж по расчету без любви, или права ты, всю жизнь любящая человека, которого по-прежнему нет рядом с тобой.
Я опять некоторое время молчу.
– Вот именно поэтому я и не набрасываюсь на тебя, чтобы делиться соображениями по поводу того, что ты собираешься сделать, – говорю я, – потому что никто не знает, где правда.
– Тогда давай пока оставим все, как есть. Тем более мне дали время подумать до конца лета.
– Ах, тебе еще дали время на размышление, – пытаюсь иронизировать я, – как это мило с их стороны, значит, все не так печально.
– Они уверены, что я не буду их огорчать.
– А почему твоя мать, когда была у меня сегодня утром, не рассказала об этих их чудесных родительских планах насчет тебя?
– Она боялась, что ты запустишь в нее этим креслом, – говорит Нэнси и указывает на огромное кресло, которое вообще-то могут сдвинуть с места четверо упитанных мужчин.
– Можешь передать ей, что я всегда успею это сделать, – говорю я, и мне совсем не до смеха.
Нэнси же, наоборот, долго хохочет.
– Почему ты не спрашиваешь, кто этот счастливчик? – говорит чуть позже Нэнси.
– Потому что мне решительно все равно, – отвечаю я, глядя в окно, – в любом случае они все тебя недостойны.
За окном едва заметно темнело, солнце осторожно собирало с земли последние лучи.
Я постаралась обратить внимание на ближайшие деревья.
– Это Билл, – говорит Нэнси.
От неожиданности я не сразу понимаю, что к чему.
– Какой Билл? – спрашиваю я.
– Страшила Билл.
А мои деревья неплохо смотрятся в надвигающихся летних сумерках.
– Какой Страшила Билл? – спрашивает кто-то вместо меня.
– Билл Корриган, – отвечает Нэнси и тоже начинает смотреть в окно.
– Билл Корриган? – Я прихожу в ужас. – Ты собираешься выйти замуж за одного из Корриганов?
– По крайней мере, мы – одного круга.
– О чем ты?
Нэнси вздыхает.
– Еще никому из Корриганов не удалось толком даже школу закончить, – говорю я.
– Что такое два плюс два они прекрасно знают, – заступается за бездарных Корриганов моя любимая племянница, – и бизнес у них неплохо процветает.
– Ты собираешься им помогать?
– Нет, я собираюсь сидеть дома с детьми.
– С их детьми? – уточняю я.
– Нет, со своими.
– И как долго?
– Пока им не надоем.
– Кому? Корриганам?
– Нет, своим детям.
– А как же Корриганы?
– Корриганы будут сами по себе, а я – сама по себе.
– Но ты же собираешься стать их частью.
– Значит, наверное, я их, в конце концов, полюблю.
– Что, всех сразу?
– Ну, может быть, некоторых из них, – размышляет моя любимая племянница.
– Нэнси, разве ты об этом мечтала?
Нэнси замолкает и опять отворачивается к окну.
– Ты же хотела учиться, – говорю я, – еще не конец света, тебе только восемнадцать лет. Зачем выходить замуж за неизвестно кого? А как же Толстой, Достоевский, Сэлинджер, Фицджеральд, Пруст? А как же все, чему я тебя когда-либо учила?
