– Хьюберт убежден, что он прямой потомок богини Дианы Немийской, – сообщил Майкл. – Считает себя если не законным, то духовным наследником всего Неми.
– Не может быть! – воскликнул Джерард.
– Может, – возразила Мэри. – Он в это верит. У них такая семейная традиция, Мэлиндейны всегда в это верили. Мы с Майклом знали в Париже его тетку – она считала это непреложной истиной. Но у нее, по-моему, было не все в порядке со здоровьем.
– Она была уже очень стара, – добавил Майкл.
– Что ж, – заключил Джерард, – надо будет уделить вопросу часть моего внимания.
– Удивительно, – покачал головой отец Катберт, – я думал, что мифы о Диане – его личное хобби. Не знал, что это семейное. К нему стоит заглянуть еще раз.
Древние историки рассказывают о том, что император Калигула делил ложе любви с богиней Дианой Немийской. И в самом деле, сравнительно недавно со дна озера подняли два роскошных корабля, пробывших под водой много веков. Считалось, что на них проходили императорские оргии. Оба корабля во Вторую мировую уничтожили немецкие солдаты. Однако сохранившиеся детали убранства и ритуальные принадлежности создают впечатление, что на борту, даже и после появления христианства, происходило что-то в высшей степени сакральное. А поклонение Диане в Неми уходит корнями в необозримое мифологическое детство человечества. Что же касается предков Хьюберта…
Но, помня о том, что в соседнем доме разговор становится все откровеннее и интереснее, что Лауро многозначительно помалкивает в своем углу, а Мэри, светясь калифорнийским загаром, васильковыми глазами и белоснежными зубами, уже несколько раз успела повторить недавнее изречение Мэгги: «Богиня Диана Немийская с почтением просит своего родственника, господина Хьюберта Мэлиндейна, принять участие в Охотничьем балу, который будет проводиться здесь, в Неми», – помня обо всем этом, присмотримся к Хьюберту повнимательнее.
Хьюберт тем временем, посмотрев, как Паулина Фин моет тарелки, вынес кофе на террасу.
– В моем возрасте, – заявил он, – не стоит пить кофе на ночь. Но, если честно, думать о том, чего не стоит, невыносимо. Всему должен быть предел.
– Понимаю, – ответила Паулина, глядя через его плечо на изумительной красоты озеро.
– Мисс Фин, – сказал Хьюберт, – я решился. Я не покину этот дом.
В декабре семьдесят второго года, вскоре после развода Мэгги, он сбрил бороду. Неделю спустя, уже в январе, узнав, что она вышла замуж за какого-то маркиза с севера страны, он сбрил и усы. Тогда Хьюберт не связывал эти поступки с Мэгги. Однако это как-то отражало его реакцию или, что более вероятно, подготовку к чему-то. Возможно, к какому-то испытанию, которое требует сбривания волос.
Теперь он выглядел моложе. Паулина Фин, которую он нанял в феврале, никогда не видела своего работодателя с бородой и усами и описала его лучшей подруге, еще одной англичанке, работавшей в Риме, как «смазливчика».
Хьюберту исполнилось сорок пять. «Смазливчиком» он был не всегда. Иногда, отправляясь в Рим, чтобы пройтись по магазинам и пообедать с подружкой, Паулина обзывала его «слегка голубоватым». Как бы то ни было, Хьюберт, без сомнения, выглядел неплохо, особенно в страдании. Держаться в форме помогала паника, охватывавшая его, когда он начинал толстеть. Экстренные меры, которые Хьюберт тут же начинал предпринимать, обычно состояли из полного поста продолжительностью в несколько дней, самое большее – в дюжину. Таким образом он быстро доводил себя до истощения и преспокойно начинал снова набирать вес, не стесняясь в блюдах и напитках. Хьюберту не раз говорили, что столь изуверским способом он успешно себя доконает, но этого так и не произошло. Большая часть его сознательной жизни состояла из приступов подобной паники, в перерывах между которыми он предавался грезам, брюзжал или подолгу и со вкусом наслаждался жизнью. Сейчас один из таких перерывов подходил к концу, чем и объяснялась особая одухотворенность встревоженного лица Хьюберта. Он был смуглым и голубоглазым. По отдельности его черты ничего особенного не представляли, однако лицо и осанка производили впечатление. Впрочем, обычно Хьюберт не придавал значения своим внешним достоинствам.
Дом с лучшим видом в округе был богато обставлен. Спустя год после постройки он все еще блистал новизной. Новым был даже антиквариат. Мзгги перевезла из своих поднебесных апартаментов на востоке Манхэттена невероятное количество старинной мебели и столько же картин. Гостиную украшали шесть стульев времен Людовика XIV. Сейчас стульев было пять, а шестой недавно отправился в Рим, в очень неплохую мастерскую на Виа-ди-Санта-Ма-рия-дель-Анима, где с него делали точную копию. У Хьюберта почти не было денег, так что забота о собственном будущем и уверенность, что Мэгги так или иначе заберет из дома мебель, подвигли его принять меры предосторожности. Все было почти готово, оставалось только снять обивку с оригинала, натянуть ее на копию и послать мисс Фин забрать ее. Мисс Фин он сказал, что стул на реставрации. Оригинал же остался в Риме, в полном распоряжении Хьюберта. Как деньги в банке. Хьюберт думал, не подменить ли еще пару-тройку предметов обстановки и, возможно, один стул. Так, пол гостиной застилал исфаханский ковер семнадцатого века. Мысли Хьюберта не раз обращались к нему, но скопировать с необходимой точностью ковер было невозможно. В последнее время Хьюберт мало пользовался гостиной, оттуда исчезло прежнее очарование.
Мэгги отдалялась от Хьюберта довольно долго. Это только ему окончательный разрыв показался внезапным. Он считал его то очередной причудой эксцентричной миллионерши, то влиянием нового мужа, тоже, между прочим, не бедного. Хьюберт не желал признавать очевидного. Как нам известно, еще прошлым летом он сокрушался об отсутствии такта в характере Мэгги. Ее покровительство уже тогда сходило на нет. Она позволила Хьюберту занять дом, молчаливо выполняя неприятное соглашение – вилла была спроектирована по его желанию за три года до постройки. Но уже в эти три года, и тем более когда дом был закончен, Мэгги постепенно перестала полагаться на Хьюберта. Возможно, она начала тяготиться им и раньше.
Хьюберта же собственное положение угнетало дольше и сильнее, чем он признавал в разговорах о Мэгги. «Испорченная миллионерша, – повторял он сначала себе, а потом и Паулине Фин. – Сначала использовала меня, а потом выбросила. Сперва бегала за советами, а теперь хочет, чтобы я выметался из этого дома и из ее жизни. Все мои планы строились на ее обещаниях. У нас было соглашение…»
Паулина предполагала, что без любовной связи тут не обошлось, пока однажды, доверившись ей исключительно потому, что больше поговорить было не с кем, Хьюберт не заявил:
– Я никогда не прикасался к женщине. Я люблю женщин, но даже близко ни к одной нс подходил. Это разрушило бы все волшебство. Женщины – волшебные существа. Я не могу жить без них. Поэтому о постели не может быть и речи.
Подобная тирада ненадолго озадачила Паулину. Быстренько все обдумав, она заключила, что Хьюберт попросту не встретил по-настоящему привлекательную, заслуживающую доверия женщину, и твердо решила не покидать его в дни тяжелых испытаний.
ГЛАВА 4
Но вот и Неми! Меж цветов и травПокоится овал его блестящий,И ураган, дубы переломав,Подняв валы в пучине моря спящей.Ослабевает здесь, в холмистой чаще,И даже рябь воды не замутит,Как ненависть созревшая, хранящейСпокойствие, бесчувственной на вид, —Так кобра – вся в себе, – свернувшись в кольца, спит[1].
– Великолепно сказано, – восхитилась Нэнси Коуэн, учительница английского. – «Ненависть созревшая, хранящей спокойствие» – как вы думаете, что Байрон хотел этим сказать? Загадочно, не правда ли? И тем не менее предельно точно. В далеком прошлом в озере таилось зло. Вероятно, не одно. Языческие обычаи были жестоки. В общем, «созревшая ненависть» – это великое зло.
Ее ученики задумались, догадываясь, что ничего не поняли. Легация, девушка восемнадцати лет, вообще не вникла во фразу.
– Эта ненависть, – объяснила учительница, – скрыта гладью озера и ни разу не проявила себя. Поэтому автор и написал «хранящей спокойствие».
– Красиво, – заметил Пьетро. Ему было двадцать лет. Они с Летицией усердно готовились к вступительным экзаменам в американский колледж.
Из окон виллы, в которой шел урок английского, не было видно озера. Единственное, чем оттуда можно было полюбоваться, – это смутно видневшейся далекой башней замка. Урок шел в третьем доме Мэгги Редклиф, недавно сданном внаем.
Летиция, рьяная националистка, славилась как пылкая почитательница фольклора и любила помогать молодым наркоманам. Ей не нравилось даже то, что отец снял дом у американки. Она выступала против продажи земли иностранцам, утверждая, что они развращают итальянцев и распространяют наркотики. Летиция, бледнокожая блондинка с нескладной мускулистой фигурой, презирала религию и считала себя воплощением новой итальянской молодежи. Ее отец был разведен и непомерно богат. Летиция не желала отправляться в американский колледж, и она почти убедила в своей правоте мисс Коуэн, учительницу. Ее черноглазый брат Пьетро больше всего хотел сняться в кино или самому поставить фильм. Поэтому значительную часть своего времени он либо мотался на «порше» вверх-вниз по Италии, от «каблука» к «голени» и обратно, в компании разнообразнейших личностей – из тех, что слетаются к задумавшему новый фильм режиссеру как мухи на мед, либо озарял собственным присутствием очередной парадный прием, на который так падки итальянцы. Но теперь, после появления Нэнси Коуэн, Пьетро нередко с удовольствием оставался дома.
