— Не должен. Ты же вампир, значит, если верить имеющимся сведениям, — бессмертен. Рукав засучи повыше. Вот так.
— Так-то оно так, Вась, а почему бы нам его сперва на кроликах не опробовать, а?
— Дормидонтыч, не расстраивай меня. Где я тебе кролика возьму? Их даже тушками лет десять как не продают. И потом, гербалайфом тебя кормить крайне накладно получается. И матушка уже нервничает, потому что каждый день по одной пилюльке не досчитывается. Слышал бы ты, что врать приходится. А она ведь доверчива, как младенец. Думает, что страдает провалами памяти. Тебе мою матушку единственную не жалко?
Василий с профессиональной ловкостью накинул на руку Дмитрия Дормидонтовича резиновый шнур. От холодного прикосновения к коже Малахитов вздрогнул.
— А кот? Кот подойдет? У моей соседки живет превосходный экземпляр, толстый и с виду здоровый.
— Нет, отец. Кот не подойдет. Только кролик. Конечно, идеальный вариант — шимпанзе, на худой конец свинья или крыса сгодились бы. Но надежнее и вернее на тебе пробовать. Сам понимаешь.
Шнур обвился вокруг малахитовского предплечья и затянулся узлом. Василий протер сгиб локтя ваткой и выпустил из шприца тонкую струйку. Дмитрия Дормидонтовича прошиб пот.
— Вась, а вдруг так случиться, что я умру и не воскресну, тебе не меня не жалко будет?
— Жалко. Да не трясись ты! А то в вену не попаду. Надо же, вампир, а такой трусливый. Кому сказать, не поверят.
— Вась, а ведь если я умру и не воскресну, тебе больше не над кем будет опыты ставить, — использовал Малахитов последний козырь. И, как ни странно, успешно. Шприц, уже хищно нацеленный на вздувшийся холмик под кожей, приостановился.
— Вот блин! А ведь верно. Дормидонтыч, прости, дорогой. Я мог бы и сам об этом подумать. Досадно. Ну, что ж. Придется отложить пока. Ну, ты не расстраивайся. Не сегодня, так завтра, но твое спасение уже не за горами. У тебя есть фонарик?
— Был где-то. А для чего?
— В подвал пойдем крыс ловить. И еще сапоги болотные понадобятся. Есть у тебя сапоги болотные?
— Поискать — найду. У соседки попрошу, у нее точно есть для рыбалки. А сапоги-то зачем?
— Там воды по колено, трубы текут, — Василий уже рылся в куче хлама на полу, выискивая фонарик.
* * *
В тот день Дмитрий Дормидонтович впервые в жизни посочувствовал крысам. Жизнь у них похуже вампирской будет.
* * *
Выловленные в подвале крысы с первого взгляда Дмитрию Дормидонтовичу не понравились. Мерзкие, взъерошенные, хвосты, как плети. И к тому же слишком крупные. Каждая с небольшого кролика размером. Даже непонятно, на каких харчах они в подвале так вымахать смогли. Или, может, они мутанты? Или метисы, смесь, например, с бобрами. Крысы, не мигая, смотрели сквозь стекло, и их бисерные глазки горели такой злобой, что Малахитова мороз по коже продрал.
— Вася, а может их тряпкой накрыть? Чтобы не смотрели.
— Это ничего. Пускай смотрят. Вам надо привыкать друг к другу.
— Это еще зачем?
— Так ведь их еще заразить надо. А это значит, что тебе, дорогой Дмитрий Дормидонтыч, придется их кусать. И не спорь. Других способов наука не знает. А укус это есть оральный контакт. Сродни поцелую. И здесь главная задача, чтобы они тебя взаимно не покусали. А то станешь вдобавок крысиным оборотнем, лечи тебя потом.
Клоков явно издевался, но говорил дело. Никуда не денешься, приручать так приручать. Крысы переехали к Малахитову. Но как налаживать с ними контакт он понимал смутно. Может, Софья Кузьминична знает. Вон как она с голубями ловко договаривается.
* * *
— Софья Кузьминична, вы, случайно, не знаете, как диких зверей приручают?
— Известно как, Митенька. Кормом, лаской и добрым словом. Но сперва надо проникнуться к животному любовью и уважением. Животные очень хорошо отношение чувствуют.
— И всего-то?
— Ах, дорогой мой! Это не так мало, как ты полагаешь.
— И что, Софья Кузьминична, любое-прелюбое животное так приручается?
— Безусловно. Во всяком случае, собаки и кошки очень быстро к человеку привыкают да так, что вскоре жить без него не могут.
Малахитов вспомнил, как хищно его подопечные клацают длиннющими зубами, и засомневался. На голубей и кошек они совсем не походили.
— Да нет, так чтобы жить не смогли, пожалуй, мне не надо. Надо, чтобы не кусались. Вот, скажите, Софья Кузьминична, крокодилов что, также приручают?
— Крокодилов? А где ты, Митя, крокодилов взял? Крокодилы в наших широтах не водятся. Но, думаю, что и крокодил не исключение. К любому животному можно подход найти. Дело не хитрое. Главное — любовь. Любовь, Митенька, свершает чудеса. Ты что же, решил собачку подобрать? И правильно. Будет у тебя настоящий друг, который никогда не предаст и слова грубого не скажет. Благое это дело, Митенька. Благое.
* * *
Три составляющие методики Софьи Кузьминичны Дмитрий Дормидонтович усвоил: корм, ласка и доброе слово. Осталось применить теорию на практике. Он вернулся к себе и внимательно присмотрелся к крысам. «Крысы, как крысы, — успокаивал он себя. -- Ничего особенного. Маленькие, серенькие. Почти пушистые. Можно сказать, трогательные. Вон как на задние лапки приподнимаются, жрать хотят».
— Сейчас будем обедать, дорогие друзья, — сказал Малахитов как можно дружелюбнее, но крысы в ответ посмотрели так презрительно, что моментально уничтожили всякие зачатки хорошего к ним отношения. Крокодилы, пожалуй, симпатичнее будут. «Может, одной кормежкой обойдется?» — запечалился Дмитрий Дормидонтович, опасливо вытряхивая в аквариум моченую булку.
* * *
Скоро стало понятно, что одной кормежкой не обойдется. Крысы с жадностью хватали пищу, на глазах толстели, но стоило Малахитову только приподнять крышку аквариума, как они дружно принимали боксерские стойки и оскаливались. Какая там ласка! Отхватят пальцы. Говорить с ними тоже было как-то неловко. Во-первых, не о чем, а во-вторых, один черт не ответят. Может, им вслух почитать? Надо сказать, что единственными книгами на полке у Малахитова были произведения Пушкина, доставшиеся ему несколько лет назад от Карловичей совершенно даром. Что-то там не то случилось с соседом. Вроде бы Пушкина перечитался и сошел с ума. Но крысам, скорее всего, поэзия не повредит. Вечером Малахитов придвинул к аквариуму кресло и открыл книгу.
— Три девицы под окном пряли поздно вечерком, — начал он как можно задушевнее и покосился на крыс. Крысы тотчас перестали жевать и притихли. Тогда Дмитрий Дормидонтович приободрился и вложил в чтение всю душу и все мастерство. Как-никак его этому три года в театральном училище обучали. Действие захватывало, и Малахитов входил в раж. Голос его то грозно рокотал словесным водопадом, то нежно журчал и звенел от страсти, то верещал фальцетом, изображая комара, то опускался до самых низких нот. А низкая октава у Дмитрия Дормидонтовича было что надо! Вызывала колебания воздуха, сравнимое с небольшой ударной волной. При этом аквариум вибрировал, а у крыс мелко тряслись уши. Наконец, перипетии царя Салтана закончились. Малахитов поднял голову и увидел, что его слушатели потрясенно молчат.
* * *
На следующий день крысы прослушали «Сказку о попе и работнике его Балде». Потом о мертвой царевне. А после Малахитов перешел к более серьезным жанрам. «Маленькие трагедии» произвели на крыс наиболее сильное впечатление. После «Каменного гостя» они три часа ничего не ели и явно мучались головной болью, а «Пир во время чумы» вызвал в их глазах слезы. По видимости, что такое чума, они знали не понаслышке. С каждым днем Малахитов проникался к ним сочувствием и симпатией, и крысы, кажется, начали испытывать в его адрес похожие чувства. Они уже не проявляли явной агрессии и, как казалось Малахитову, все чаще смотрели на него благосклонно. Но по-настоящему их сблизил «Евгений Онегин». Дмитрий Дормидонтович и сам любил этот роман больше других произведений Пушкина. И, пожалуй, за всю свою долгую театральную жизнь у него не было столь вдумчивых и интеллигентных зрителей. Они никогда не перебивали, не шумели, выражая свой восторг, и не кричали «Бис!». Сидели тесным кружком, прижавшись друг к другу боками, и слушали, буквально, не дыша. И только одна из них, получившая кличку Арина Родионовна, позволяла себе в эти моменты что-нибудь задумчиво жевать. Дмитрий Дормидонтович читал, наслаждаясь каждой строчкой любимого романа, каждой гениально подобранной рифмой. И в такт его интонациям крысы восторженно посапывали, замирали и трепетно прижимали к груди лапы, словно сентиментальные светские дамы. Хотя, не все они были дамами. Был среди них один самец, здоровенный и взъерошенный крысюк. Малахитов назвал его Дантесом за несносный характер.
* * *
— А что, Дормидонтыч, ты, оказывается, прирожденный дрессировщик! Талант! Результаты просто на лицо. Ишь, какие наши крыски стали! Мордастенькие. Упитанные. Посмотреть приятно. С какой начнем? — постучал пальцем по стеклу Василий.
