«Блонди» закрыт? Сам Блонди исчез? Всякий скажет, что это невозможно — скорее статуя Свободы исчезнет со своего голого острова в гавани Нью-Йорка.
Да, это было невероятно, но оказалось правдой. Витрина, где всегда раньше были выставлены блюда и пирожки, от зрелища которых разгорался аппетит, была замазана, но очень небрежно, и я видел между мазками почти пустую комнату. Линолеум выглядел грязным и протертым. Потемневшие от паров жира вентиляторы под потолком неподвижно свесили вниз свои лопасти, словно пропеллеры разбившихся самолетов. Внутри еще стояло несколько столиков, шесть или семь знакомых стульев, обтянутых красной искусственной кожей, возвышались на них перевернутыми вверх ножками. Вот и все, что осталось от «Блонди», — разве что еще пара пустых сахарниц, валявшихся в углу.
Я замер у витрины, пытаясь понять, что здесь произошло. Это было не менее трудно, чем попытка протащить широкий диван по узкой лестнице. Вся жизнь и веселье, все ночные волнения, полные сюрпризов, — как могло все это так внезапно исчезнуть? Это не казалось ошибкой; происшедшее скорее напоминало богохульство. Для меня «Блонди» олицетворял все те сверкающие противоречия, которые окружали темное и мрачное сердце Лос-Анджелеса. Иногда мне казалось, что «Блонди» и есть Лос-Анджелес, который я знал на протяжении пятнадцати или двадцати лет, только в миниатюре. Где еще можно увидеть гангстера, завтракающего в девять вечера за одним столом со священником, или светскую даму, всю в бриллиантах, сидящую у стойки бара рядом с механиком соседнего гаража, который отмечает окончание своей смены чашкой горячего какао? Внезапно я вспомнил о кубинском дирижере и постигшем его сердечном приступе, на этот раз со значительно большим сочувствием.
Все это сказочная сверкающая жизнь Города Потерянных Ангелов — догадываетесь, о чем я говорю, приятель? Что имею в виду?
Над дверью висело объявление: «ЗАКРЫТО НА РЕМОНТ.
СКОРО ОТКРОЕТСЯ», ноя не верил этому. Пустые сахарницы, валяющиеся в углу, не свидетельствуют, на мой взгляд, о ремонте. Пиория оказался прав: «Блонди» канул в историю. Я повернулся и пошел по улице, но теперь медленней обычного, сознательно заставляя свою голову не опускаться вниз. Когда я подошел к Фулуайлдер-билдингу, где снимал помещение под офис в течение многих лет, меня охватила странная уверенность, что ручки на обеих половинках входных дверей будут соединены толстой железной цепью и замкнуты на висячий замок. Стекло окажется замазанным небрежными полосами, и над дверью я увижу надпись: «ЗАКРЫТО НА РЕМОНТ. СКОРО ОТКРОЕТСЯ».
К тому моменту, когда я приблизился к зданию, эта безумная мысль укрепилась в моем сознании с такой силой, что даже Билл Таггл, бухгалтер-ревизор с третьего этажа, регулярно прикладывающийся к бутылке, который сейчас входил в здание, не сумел полностью рассеять ее. Но, как гласит поговорка, видеть — значит верить, и когда я подошел к зданию № 2221, то не увидел на стеклянной двери ни цепи, ни надписи, ни полос. Передо мной было то же здание, что и вчера. Я вошел в вестибюль, почувствовал знакомый запах — он напоминал мне о розовых брусках, которые теперь кладут в писсуары общественных туалетов. Посмотрел вокруг знакомые захиревшие пальмы, нависшие над тем же самым полом, выложенным потертой красной плиткой.
Билл стоял рядом с Верноном Клейном, самым старым лифтером в мире, в лифте № 2. В своем поношенном красном костюме и древней квадратной шляпе Верной напоминал гибрид рассыльного с рекламы «Филипп Моррис» и обезьяны резус, которая свалилась в промышленную очистную установку. Он посмотрел на меня своими печальными собачьими глазами, слезящимися от окурка «Кэмела», прилипшего к середине его нижней губы. Странно, что его глаза за столько лет не привыкли к табачному дыму, — я не помню, чтобы он когда-нибудь стоял в своем лифте без сигареты, и в точно таком положении.
Билл немного отодвинулся в сторону, но недостаточно. Внутри лифта просто не хватало места, чтобы отодвинуться достаточно далеко. Я не уверен, хватило ли бы места на Род-Айленде, а вот на Делавэре — пожалуй. От него пахло, как от болонской колбасы, которую с год мариновали в дешевом бурбоне. И в тот момент, когда я подумал, что хуже запаха быть уже не может, он рыгнул.
— Извини, Клайд.
— Да, извиниться тебе, несомненно, следует, — сказал я, разгоняя воздух у своего лица, пока Берн задвигал решетку лифта, готовясь доставить нас на Луну или по крайней мере на седьмой этаж. — В какой сточной канаве ты провел ночь на этот раз, Билл?
И все-таки в этом запахе было что-то утешительное — я солгал бы, не скажи этого. И в первую очередь потому, что это был знакомый .
Запах. Передо мной стоял всего лишь Билл Таггл, отвратительно пахнущий, страдающий от похмелья, с согнутыми коленями, словно кто-то наполнил его трусы куриным салатом и он только что заметил его. Нельзя сказать, что это было приятно, ничто не было приятным при подъеме в лифте этим утром, но по крайней мере все было знакомым.
Билл болезненно улыбнулся, глядя на меня, когда лифт с грохотом пополз вверх, но промолчал.
Я не отвернулся от Вернона главным образом потому, чтобы избавиться от запаха, исходящего от бухгалтера, но разговор, который я собирался завести с лифтером, скончался у меня в горле, так и не начавшись. Две картинки, висевшие над стулом Вернона с незапамятных времен, — одна, на который -Иисус шел по водам Тивериадского озера, а его ученики взирали на него широко открытыми глазами, и вторая — снимок жены Верна в индейском костюме из опекой кожи, с прической, модной в начале века, — исчезли. Их заменила открытка, которая не должна была меня потрясти, особенно принимая во внимание возраст Вернона, но, несмотря на это, поразила, как рухнувшая гора кирпича..
Да, это была всего лишь открытка — простая открытка с силуэтом человека, ловящего рыбу на фоне заката. Но меня потрясли слова, напечатанные ниже каноэ, в котором он сидел: «СЧАСТЛИВОЙ ЖИЗНИ НА ПЕНСИИ»!
Сказать, что я испытал вдвое большее оцепенение, чем то, что ощутил, узнав, что Пиория может стать зрячим, — значит ничего не сказать. Воспоминания проносились в моем мозгу со скоростью, с какой тасует колоду карточный шулер на Миссисипи. Однажды Берн взломал дверь в офис, соседний с моим, чтобы вызвать «скорую помощь», когда эта чокнутая баба Агнес Стернвуд сначала вырвала из розетки провод моего телефона, а потом проглотила содержимое бутылки с жидкостью для очистки канализационных труб, как она клятвенно заверяла. Оказалось, однако, что эта жидкость всего лишь раствор нерафинированного сахара, а Берн взломал дверь в помещение, где принимались ставки на игру «по-крупному» на лошадиных скачках. Насколько я помню, парень, который снимал эту комнату и приклеил на двери надпись «Маккензи импорте», все еще получает свой ежегодный каталог рассылки товаров по почте «Сиэрс и Робак» в тюрьме Сан-Квентин. Был еще один случай с тем парнем — Берн шарахнул его по голове своим стулом за мгновение перед тем, как тот успел вспороть мне живот. Это, разумеется, снова было связано с делом Мейвис Уэлд. Не говоря уже о том, что однажды он привел ко мне свою внучку — дивную красавицу, — когда девушку использовали для выпуска порнографических фотографий.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
