В Царёво-Займище мирно спал усталый полк наполеоновской армии. Если мы кого спьяну и разбудили, то просим – экскюзе муа! Мы же не варвары, нам, кстати, и самим спать хотелось… Французы выскакивали из жилищ в чём мама родила (большинство рождалось прямо в кальсонах) и, бросая оружие, сдавались с головой! Один лишь раз человек тридцать, припав на колено, встретили моих гусар дружным залпом. Однако же Господь милостив: парней так качало в сёдлах, что ни в одного не попали…
Местные мужики дружно вязали поражённого нашей удалью врага, а бабы, ловко останавливая коней на скаку, в одиночку разносили нас по горящим избам. Нет, пожара не было, это я так, для красного словца…
Наутро, страдая от жесточайшей головной боли, я направил начальнику Юхновского уезда сто девятнадцать рядовых, двух офицеров, десять провиантских фур и одну фуру с боеприпасами. Основная часть разбитого полка спаслась паническим бегством…
Пишу о сём событии не из гордыни, хотя подвиг русского духа и здесь имел место, а единственно с целью подтверждения делом заветов великого Суворова. «Удивил – победил!» – говаривал этот поразительнейший человек. В те дни и я сформировал главный принцип партизанского действия моих отрядов. «Сабля, водка, конь гусарский!» – всё прочее не есть существенно для победы. Хотя водку, по совести говоря, стоило поставить на первое место. Поскольку капризная Виктория была к нам столь замечательно расположена, то я и воспользовался сим удобственным положением сверх меры. Что значит – отважно продолжил начатое.
* * *
Мы душевно отдыхали в Царёво-Займище целых четыре дня. На пятый жители приветливо вытолкали нас взашей, благословляя на освободительную войну. Ехать было лень, но что делать…
По дороге небритый Бедряга долго и нудно уговаривал меня рассказать о своей встрече с Суворовым. В конце концов я плюнул и согласился: хотя историйка была недлинная, однако же помогала коротать время в пути.
– Он приехал на полевые ученья, а так как в манёврах участвовал и полк моего отца, то мы с братом в рань несусветную уже толклись подле лагерных палаток. Около десяти часов утра всё зашумело и закричало: «Скачет, скачет!» В сей миг мы увидели Суворова, во ста саженях от нас скачущего во всю прыть. Сердце моё упало! Я был весь восторг и внимание – мой кумир красовался на саврасом калмыцком коне, в белой рубашке, узком полотняном нижнем платье, сапогах вроде ботфорт и маленькой солдатской каске. Ему кричали: «Граф, что вы так несётесь?! Посмотрите, вот же дети Василия Денисовича».
«Где? Где они?» – Увидя нас, он поворотил в нашу сторону.
Мы подошли поближе. Поздоровавшись, он спросил наши имена, потом спрыгнул с седла и благословил каждого, протянув нам узкую руку, которую мы поцеловали.
«Любишь ли ты солдат, друг мой?» – с трудом отнимая у меня ладонь свою, вопросил Александр Васильевич.
«Я люблю графа Суворова! – в масть ответил я со всем пылом детского упоения. – Ибо в нём всё – и солдаты, и победа, и слава!»
«О, бог помилуй, какой удалой! – воскликнул он. – Это будет военный человек. Я не умру, а он уже три сражения выиграет! А этот… – указав на моего брата, – пойдёт по гражданской службе».
После чего сел на лошадь, ударил её нагайкой и был таков…
– Волнительно, – признал вахмистр, и все слушатели трогательно вздохнули. – И что, сбылись слова самого фельдмаршала?
– А то! – важно хмыкнул я. – Горя желанием сей же миг исполнить пророчество, я забросил псалтырь, стащил отцовскую саблю, выколол глаз своему дворовому дядьке, проткнул шлык няне и отрубил хвост дворовой собаке! Все трое с позором бежали, а значит, я и впрямь выиграл три сражения. Увы, папенька этого не оценил, обращая меня к миру и учению посредством розги.
– А ваш брат?
– Геройски служит в действующей армии, украшен шрамами и наградами. Великий полководец не был великим пророком, но именно он научил меня… Эй! Позвольте, куда это мы, собственно, направляемся?!
– Так мы думали – вы знаете… – безмятежно откликнулся арьергард моего отряда.
Коварный Бедряга вовремя отстал, и определяться с планом сегодняшних мероприятий мне пришлось исключительно самому.
Сверившись с картой, я убедил себя и остальных, что нахожусь в непосредственной близи села Андреевского. В засаде у коего мы оккупировали большую дорогу, дружно и ревностно вылавливая очень одиноких французов. Должен признать, что удача сопутствует храбрым: при её благоволении за один только вечер насобирали аж тридцать штук солдат неприятеля. Все нетрезвые! У меня просто сердце разрывалось от возмущения – вид французского фуражира, до ушей налитого русской водкой, был неопрятен и непатриотичен. Казаки с завистью вязали пленных в ароматные букеты, дабы завтрашним утром сдать под запись в тот же многострадальный Юхнов…
Почему многострадальный, вы поймёте, когда терпеливо подсчитаете общее количество пленённых солдат противника. И всех их надо было как-то обустраивать, поить, кормить, давать им крышу над головой, дабы соответствовать общепринятым правилам милосердия по законам военного времени.
Вот в тот самый вечер и произошло первое из удивительной цепи таинственных и мистических событий, из-за которых я не мог показать дневник сей даже самым близким друзьям. Пушкин бы только хохотал, как полковая лошадь, а Жуковский, ещё чего доброго, стянул бы историйку-другую для своих хвалёных баллад…
На столбовой Смоленской дороге, близ села Фёдоровского, мы ненароком натолкнулись на колонну наших военнопленных числом не менее двухсот. Французское же прикрытие составляло штыков пятьдесят, – как вы понимаете, силы более чем не равны. Но, прежде чем мы развернули коней, имитируя боевой порядок (с тайной целью ложным отступлением растянуть войска противника, измотать долгим переходом и сбежать, показав напоследок кукиш!), пленные русские солдаты безрассудно бросились на конвоиров и… чисто случайно поменялись с ними ролями.
Мы подоспели как раз вовремя, дабы взять операцию в свои руки и объявить, что отныне они вновь поступают на службу под моё чуткое руководство. К чести спасённых, скажу, что ни один не дерзнул отказаться и не покрыл своё имя позорным прозвищем дезертира! Наоборот, радостно поделив меж собой личные вещи французов, бодро пошли они вперёд всё тем же составом, под конвоем моих казаков и гусаров.
Первоначально я планировал вернуться к Скугореву и традиционно заночевать в тамошних лесах. Но заботливый Бекетов напомнил, что лесник уже дважды приходил ругаться по поводу «стратегически оставленных костров» и даже грозил сделать мне нечто бесцензурное. Другой бы растерялся и впал в уныние, но не я!
Пораскинув мозгами, приказал я товарищам своим жечь огни прямо здесь, на дороге, а пока неприятель будет думать, что мы рехнулись, полки наши покойно отдохнут в самом Фёдоровском. Там, дай бог памяти, не меньше двух дюжин изб, как-нибудь да разместимся. Триста тридцать человек (плюс пленные) – в тесноте, да не в обиде! А ежели хозяев что и не устраивает, так они любезно поспят на крылечке, а то и в собачьих будках. Зато забота о защитниках Отечества будет проявлена жителями сполна…
Как русский офицер и командир я не мог позволить себе завалиться на боковую, пока не уложены мои люди, коих приходилось от тридцати до пятидесяти душ на избу. Упихивая их в гостеприимные жилища, я несколько взопрел и сорвал голос, но с задачей справился. Искать ночлегу мне, подполковнику, было уже не с руки, и я почти смирился с мыслью о проведении ночи на свежем воздухе, как конь мой решительно зашагал к очень одинокой избёнке, стоящей на отшибе. Я неоднократно убеждался, что чутьё никогда не подводит благородное животное.
Возможно, мне стоило бы обратить некоторое внимание на пару незначительных моментов. Но, увы, правильно оценить их значение мог бы лишь человек от сохи, деревенский знахарь или повивальный дед. Я со стыдом признаюсь в собственном невежестве, но откуда же боевому офицеру знать, о чём говорят два собачьих черепа на балясине, вороньи перья у порога и козьи катышки равномерной россыпью по всему двору? Спрыгнув с коня, я привязал его к ветхому забору, и на звон шпор дубовая дверь отворилась. Из темноты сверкнули необычайно яркие глаза, две пары, одни выше, другие у самого порога.
– Пустите переночевать служилого человека!
– Ну заходи, молодец, коль пришёл. Ночлега небось с собой не возят… – ответствовал довольно приятный женский голос, и я шагнул внутрь. Из-под ног моих метнулся большущий чёрный кот. В избе топилась печь, пахло кислой овчиной, сухими травами и чем-то дурманно-женским. Не петербуржскими духами, но всё-таки…
– Гой еси тебе, хозяюшка! – Я честно попытался перейти на простонародный язык, дабы не быть вновь принятым за француза. – А и вот он я, детинушка, дворянский сын! Много в поле езживал, много лесом хаживал. Поиззяб, подустал, истомился весь…
