не в того, в кого хотел?
— Вот именно. Теперь в глаза тебе стыдно смотреть.
— А не стыдно было в такое время личные счеты сводить? Война идет, люди за Родину гибнут, а он пальбу открыл из-за того, что его женщина бросила.
— Люблю я ее очень. Вся жизнь моя в ней. Отца, мать, двух сестер немцы расстреляли — одна она у меня оставалась. Как в самолете получилось — сам не знаю. Вспышка какая-то, ярость...
Голос его прервался, на лице появилось скорбное выражение. Снова он опустил голову и, не поднимая ее, тихо спросил:
— Что же теперь делать, лейтенант?
— Н-не знаю, — нерешительно ответил Леонид, в душе которого боролись противоречивые чувства.
— Я тоже не знаю, — почти шепотом проговорил тот, не глядя на лейтенанта. — Ты вот сказал насчет трибунала. Возразить мне, пожалуй, нечего. На твоем месте я бы, наверно, поступил так же. Фронт мы перейдем, до него отсюда недалеко, и я честно предстану перед судом, честно признаюсь во всем. Что меня ждет? Расстрелять, думаю, не расстреляют, но то, что мне полагается, я получу. Беспокоит меня не это, а другое: почему ты, ни в чем не повинный человек, должен отвечать за подлость, совершенную мной?
— То есть, как это?
— Ты же отлично знаешь, что я не простая птица и не для прогулок послали меня в тыл врага. Есть важные задания по линии разведки, есть задания для партизан, и не мне разъяснять тебе, что полагается за срыв таких заданий. В дрожь бросает, когда подумаю о том, как на меня командующий фронтом надеялся. Партизанам, конечно, уже сообщили: «Орел», мол, вылетел к вам. А где он, этот «Орел»? Сидит в лесу на пеньке, руки веревкой скручены. Понимаешь, в чем дело?..
— Понимаю, — отозвался Леонид, в голове которого все еще никак не укладывалось то, что он услышал.
— Поступил я с тобой мерзко, — продолжал капитан, — и ты вправе не слушать ни одного моего слова. Прошу только об одном. Не думай, что я хочу разжалобить тебя, вызвать сочувствие или навязать какое-то свое мнение. Я нахожусь в твоей власти, и не мне, а тебе решать, как нам поступить дальше. Но, по-моему, для пользы дела, которое одинаково дорого для нас обоих, правильнее было бы сделать так: за ночь можно добраться до штаба ближайшего партизанского отряда и передать те указания, которые я имею. Ты доложишь обо всем командованию, оно свяжется с Большой землей и в соответствии с распоряжениями оттуда или переправит меня куда следует, или проведет суд на месте. Если говорить о нас с тобой, то мы, думается, квиты: я царапнул тебя, ты царапнул меня. Сейчас нам нужно одно — быстрее подлечиться и встать в строй. Что касается моей вины, то, еще раз повторяю, — вечный должник я твой, лейтенант. Ты еще молод, тебе не понять, как трудно бывает человеку, когда от него уходит любимая женщина, но я никогда не прощу себе этого выстрела. Крови своей, жизни не пожалею, материально могу помочь, если в этом есть необходимость...
Снова на поляне воцарилось молчание. Хмурил брови, мучительно пытаясь найти выход из создавшегося положения, Леонид, хмурил брови, разглядывая свои валенки, человек в меховой куртке. Наконец он спросил:
— Так на чем же мы с тобой остановимся, лейтенант?
— На том. — Савочкин, сознание которого сверлил тот же не дающий ему покоя вопрос: «почему он стрелял в меня?», медленно поднялся со своего пня. — На том, — повторил он, — что военный трибунал лучше нас разберется, кто прав, кто виноват. Пошли!..
— Что ж, пошли, — жестко сказал капитан. — Пошли, если тебе собственная царапина дороже интересов Родины. Только каяться потом будешь...
* * *
Снова над лесом проплыли «юнкерсы», они шли звеньями, и у Леонида не осталось сомнений: самолеты идут к фронту. Если б назад, так возвращались бы поодиночке, в беспорядке. Сжимая в руке пистолет, он следил за черной меховой курткой, покачивавшейся впереди, и одновременно вглядывался в глубину леса, чтоб случайно не напороться на врагов.
Но вокруг стояла тишина, снежный покров не был нарушен ни единым следом: видимо, еще никто не заглядывал в эти места за последнее время. Было морозно, но Савочкин не замечал холода. Брести по снежной целине в меховом летном комбинезоне было невыносимо трудно и с каждым шагом все тяжелее. Заледеневшая рука тупо ныла, но стоило слегка пошевелить ею, как острая, режущая боль пронизывала все тело. За спиной пленника, идущего впереди, он видел две руки, скрученные парашютным стропом. Правая была покрыта красной наледью.
По временам Леониду казалось, что все происходящее с ним похоже на кошмарный, нелепый сон. Давно ли он сидел в самолете и спокойно покуривал, думая о том, как доложит о выполнении задания комбригу, а потом займется привычными делами.
Ничего этого нет. Есть безмолвный, тревожный лес в гитлеровском тылу, боль во всем теле и необходимость вести через линию фронта этого в меховой куртке. Даже не знаешь, как теперь о нем думать после его подлого выстрела.
Самолет, конечно, уже давно вернулся. Что делается там, в бригаде? Что и как доложили комбригу ребята? Что вообще они могли доложить: был человек, летел — и нет его, и что с ним, где он — неизвестно.
В душе у Савочкина разлад, сумятица: правильно ли он поступил, что отказался идти с этим капитаном в партизанский отряд? Может быть, и в самом деле у него сверхважное задание? При одной мысли об этом лейтенант вздрогнул и холодным ознобом свело плечи. Представилась хата, занимаемая военным трибуналом, он, стоящий между двумя автоматчиками. «Признаете ли вы себя виновным в том, что, задержав разведчика по кличке «Орел», сорвали задание штаба фронта по борьбе с врагами нашей Родины?» Что он ответит на этот вопрос председателя трибунала?..
Глухой, все нарастающий рокот вернул Савочкина из глубокой задумчивости к действительности. Впереди в поредевшем лесу образовался просвет, и в этом просвете он ясно увидел танк с крестом на башне, за ним второй, третий. Савочкин замер на месте, внутри у него похолодело. А его пленник, как ни в чем не бывало, продолжал идти.
— Стой! — приглушенно крикнул Савочкин. Капитан не остановился, будто не слышал. Тогда Леонид в несколько прыжков догнал его, схватил за воротник и, с силой рванув на снег, упал вместе
