— Привет от Насраллы, — привычно пошутил я. — А ты действительно мало изменилась.
— Центральная станция, — она автоматическим движением поправила лямку от майки на плече, — но вот когда — не могу вспомнить.
— Девяносто пятый…
— Неужели?
Я молча кивнул головой и допил кофе.
— И все-таки я тебя узнала. Еще кофе?
— Ага.
— Ты знаешь, какой сегодня день?
— Суккот. А что? Девятнадцатое октября.
— Я думала, что я смогу туда пойти, — Наоми втянула носом воздух, как при внезапном насморке.
— Куда?
— На Дизенгоф.
— Почему ты не можешь пойти на Дизенгоф?
— Потому что девятнадцатое октября.
— А… — не успел спросить я.
— Не перебивай!! — Наоми неожиданно ударила рукой по столу, — просто сиди и слушай.
* * *
Сведя руки на груди, как в молитве, она оперлась локтями о маленький стол светлого дерева и вцепилась пальцами в свои еще не просохшие пепельные волосы.
— И зачем ты только смотрел на картины! — после длительной паузы Наоми поднялась. — Я сварю спагетти, а не то помру от голода. Ты не против?
Я кивнул головой в ответ, не решаясь нарушить течение ее мыслей. Наоми повернулась ко мне спиной, захлопотала, вытаскивая все необходимое, шмыгая носом, сморкаясь в оторванное от рулона бумажное полотенце.
— Я родилась в киббуце, не важно в каком, — начала она, стоя ко мне спиной. — Мой отец был беженцем из Чехии, а мать — волонтер из Голландии. Я не настоящая еврейка, только по отцу, а вся их бюрократия — ну их к черту. Моя мама приехала из Голландии в конце шестидесятых — работать в киббуце, изучать киббуцное движение и почти сразу влюбилась в отца и вышла за него замуж. Кто тогда думал о разных формальностях. А когда я родилась, то у нее открылся дар рисования.
— Тебе всего сорок? — задал я бестактный вопрос.
— Нет еще, не важно. Мама прекратила работать, вести свои дневники; после моего рождения она принялась рисовать, как сумасшедшая.
— Так это ее картины?
— Да. Она могла исчеркать целый альбом в пятьдесят листов за один день: линии, узоры, пятна… Казалось, в них нет никакого смысла. Она прятала свои рисунки. А потом, кому-то не понравилось, что она не работает. В киббуце поднялся шум, и отец тайком от мамы показал рисунки своему брату: это его мастерская, он здесь жил, делал рамки для картинных галерей в Тель-Авиве. Дядя Шмуэль мне потом рассказывал, что какой-то богатый тип давал ему по сорок лир за рисунок.
— Сорок лир умножить на пятьдесят… Тысяча лир в день?
— В том-то и дело, — Наоми усмехнулась, — но отец сдал все деньги в киббуцную кассу, чтобы прекратить разговоры, и постановлением общего собрания маме разрешили рисовать…
— Соизволили, значит?
— Не надо иронии — с условием, что деньги пойдут в общий котел. Но дядя Шмуэль не успокоился, он привез маме масляные краски и холст.
Надо сказать, что спагетти с томатным соусом получились у Наоми бесподобные, а я так и не углядел, какое зелье, кроме свежего помидора и оливкового масла, она туда положила.
— Странности начались практически сразу: мама нарисовала несколько картин и повесила их у входа в клуб. А на следующий день к нам в дом стали приходить киббуцники с просьбой подарить им картину. Ясно, что никому не отказывали. Через неделю случился один несчастный случай, потом другой, потом кто-то тяжко заболел… В общем, пошел слух, что картины-то не простые, а приносят несчастья…
— Знаешь, у меня такое впечатление… — попытался вставить я.
— … Ш-ш-ш… — Наоми прижала палец к губам, — просто слушай. К моему отцу стали наведываться разные люди, и он решился в тайне от мамы картины уничтожить. Он погрузил все на киббуцный трактор, на тележку и повез их к полю. Он хотел поджечь солому и бросить картины в огонь.
Наоми на минуту замолкла.
— Отец развел костер над старой миной, оставшейся с войны. И как только огонь разгорелся, раздался взрыв…
— Это было девятнадцатого октября?
— Нет, — Наоми покачала головой, — это было весной.
— А мама?
— Дядя Шмуэль забрал меня из киббуца. Они не возражали. Насколько я себя помню — здесь мой дом и картины моей мамы.
— Ты ничего не говорила о себе.
— Я выросла в этой мастерской. Я любой картине могу подобрать рамку. Меня любят галерейщики за то, что я не слишком поднимаю цены.
— Наоми…
— Ашер, — Наоми впервые за все время назвала меня по имени, — не говори ничего, я знаю, что ты хочешь спросить. Я тебя сразу узнала. По голосу, по тембру, ну и акцент, конечно. Нет-нет, ты очень хорошо говоришь, — Наоми потянулась, и я в очередной раз был вынужден сконфужено отвернуться. — Я не могу контролировать себя, когда ко мне подходят и спрашивают «как пройти».
— Я не…
— Не важно, ты про другое спросил, но смысл тот же.
— И тогда, на автобусной станции, ты знала, что посылаешь меня в Беер Шеву вместо Холона?
— Ну, в общем, да, конечно, — она по-лошадиному мотнула головой куда-то в бок.
— И сейчас, то есть, в этот раз… там у театра?
Она сидела напротив меня и раскачивалась вперед-назад, как бы в подтверждение своих слов.
— Но ты же можешь просто промолчать, пройти мимо?
На этот раз Наоми покачала головой.
— Сказать, что не знаешь?
— Не в этом дело.
Я вспомнил слова Ехезкеля, что у Наоми не хватает винтиков в голове — похоже, он оказался прав. Теперь я стал лихорадочно соображать, как мне выпутываться из этой сомнительной ситуации, начавшейся с дурацкой сцены (или инсценировки) с падением на капот моей машины. Да и вообше, мне пришла в голову мысль, что после случайной встречи у театра Наоми намеренно поджидала меня. Я только никак не мог сообразить, зачем, с какой целью.
— Я так понимаю, что я не одинок — ты всем, кто к тебе обращается, указываешь в противоположную сторону?
— Да.
— И ты сама это знаешь?
— Ну да.
— И все равно…
— Сколько раз можно задавать один и тот же вопрос?
— Я не понимаю смысла.
— Здесь нет смысла.
— Ты говоришь, что нет смысла, но, тем не менее, продолжаешь?
— Это другое. Пойдем!
— Куда?
— На Дизенгоф, мне кажется, что с тобой я смогу.
— Что?
— Пойти туда.
— Да куда же?
В этот момент мне почудилось, что вокруг искривилось пространство.
— Я смогу, — вновь сказала Наоми и рывком поднялась. — Пойдем.
Трансформация произошла практически мгновенно. Наоми из расслаблено-взбалмошной пьяненькой дамочки вдруг обратилась в рысь, дикую кошку, пантеру. Я чувствовал, как от нее идут энергетические волны — это как оказаться в сильном магнитном поле, когда волосы на голове да и на всем теле встают дыбом. Она оказала на меня совершенно гипнотическое воздействие. Ее сила подняла меня с места, и сквозь глухое клацанье бамбуковой ширмы я последовал за ней в комнату. Она подошла к шкафу, где, совершенно не стесняясь меня, сорвала с себя майку и надела черную футболку, а поверх нее еще и какую-то странную курточку, очень похожую на старую брезентовую штормовку. Ее волосы оставались нетронуто-лохматыми после купания — она запустила в них ладони, подняла кверху, рассыпала по плечам, а потом ринулась мимо меня в ванну и забрала их все той же мокрой черной косынкой. Она наглухо до последней пуговицы застегнула до горла штормовку, обернулась ко мне, в третий раз ритуально произнесла «я смогу», и двинулась к двери из квартиры. Только теперь я заметил, что ее жилище, помимо крутой лестницы из мастерской, снабжено нормальной человеческой дверью.
Незаметно приблизился уже третий час по наступившему задолго до остального мира зимнему израильскому времени. Морской бриз нес некую свежесть, и по улицам Тель-Авива можно было неспешно прогуляться в косых тенях невысоких зданий, а не передвигаться мелкими перебежками, спасаясь в лавочках от душного зноя. Мы вышли на улицу Жаботинского, прошли вдоль черного металлического забора гимазии «Герцлия» — скучного трехэтажного здания с рядом коротко обрезанных на Суккот пальм. Потом мимо пары мелких особнячков, чудом выживших промеж безобразных грязновато-коричневых трехэтажных архитектурных монстров, ощерившихся щербинами жалюзей. Мимо частной больницы Асута с охранником, сонно взглянувшим на нас из подворотни. Мы повернули налево на улицу Дизенгоф, и Наоми испуганно схватила меня за руку. От кошко-рыси не осталось и следа. Кое-как мы добрались до следующего светофора, перешли улицу Арлозорова и остановились напротив широких ступеней Дома Инженеров.
Шли мы неспешно, минут, наверное, двадцать, и за все это время Наоми не проронила ни слова.
— Я смогу, — ритуально повторила Наоми Дому Инженеров и медленно двинулась вперед.
Меня же поразило количество аптек. На протяжении трех кварталов до улицы Гордона я насчитал их целых пять. Обилие аптек вселило в меня оптимизм, что, если с Наоми случится истерика, то мне будет недалеко бежать.
