Моя мать жадно набросилась на книгу. Судьбы народовольцев произвели огромное впечатление на девушку, душа которой была полна неясным протестом против несправедливости окружающего ее мира. Особенно пленили ее Софья Перовская и Геся Гельфман, отдавшие революции свои молодые жизни.
Она решила пойти по их пути. Но несколько времени спустя она познакомилась с Гусевым. Узнав об ее увлечении «Народной волей», он разъяснил ей, что хотя самоотверженность и героизм народовольцев заслуживают всяческого уважения, но путь, который они избрали для борьбы против царского самодержавия, ошибочен и даже вреден.
Он принес ей книги по истории человеческого общества, в том числе «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Энгельса, стал читать с ней и разъяснять прочитанное. Когда она получила некоторую подготовку, перешел к занятиям по «Капиталу». Она сделалась марксисткой, начала оказывать партии помощь в ее работе, стала членом партии.
Потом замужество, поездка в Брюссель. Вернувшись в Россию, она с головой окунулась в нелегальную работу — вела пропаганду среди рабочих и выполняла различные партийные поручения.
Впоследствии моя мама в какой-то мере послужила Алексею Максимовичу Горькому прообразом пропагандистки Наташи в романе «Мать». Отказавшись от портретного сходства (Наташа синеглазая блондинка, а мама была брюнеткой с темными глазами), Алексей Максимович передал ее общий облик. Я словно вижу свою молодую маму, когда читаю, как Наташа, «иззябшая, усталая, но всегда неисчерпаемо веселая и живая», пришла к Власовым. «Голос у нее был сочный, ясный, — пишет Горький, — рот маленький, пухлый, и вся она была круглая, свежая. Раздевшись, она крепко потерла румяные щеки маленькими, красными от холода руками и быстро прошла в комнату, звучно топая по полу каблуками ботинок».
Занятия, которые вела моя мать, также напоминали занятия пропагандистки Наташи на квартире Павла Власова. У рабочих того времени, особенно у сознательных, у тех, кто вступил на путь революционной борьбы, была неуемная тяга к знаниям. После тяжелого 11–12-часового рабочего дня, отрывая время от сна, они садились за книгу, изучая историю революционного движения в разных странах и естествознание (происхождение видов, происхождение человека и т. п.). С особенным увлечением изучали они политическую экономию, которая помогала им понимать законы развития капиталистического общества. Тяга к знаниям у рабочих была настолько велика, что они не страшились тюрьмы и ссылки, а то и каторги, которые угрожали им за встречи с пропагандистами, а попав в тюрьму, продолжали и там свои занятия. Недаром царские тюрьмы получили тогда в революционных кругах прозвище «тюремных университетов».
Пропагандистская работа матери среди рабочих была прервана бурными ростовскими событиями: ноябрьской стачкой и мартовской демонстрацией. После побега отца мать пережила тревожные дни: около дома непрерывно дежурили шпики, на квартиру несколько раз приходили с обыском. Только полгода спустя ей удалось уехать за границу.
У нее имелся женевский адрес, по которому она посылала письма мужу. По своей неопытности она полагала, что это и есть адрес его квартиры. Но когда она приехала в Женеву и отправилась по этому адресу, оказалось, что Гусев там не бывал и не проживает. Больше того: хозяева квартиры, на чье имя она посылает письма, не знали ни его самого, ни места, где он живет, — за письмами являлся какой-то товарищ. Так делала все эмигранты, чтоб их не могла выследить полиция.
Легко представить себе ее отчаяние, когда она с полуторагодовалым ребенком на руках, почти без денег, не зная языка, оказалась на чужбине, где никого не знала. С большим трудом она разыскала редакцию «Искры». Вера Ивановна Засулич рассказывала потом «Приехали из России две девочки, ходят и спрашивают: где их папа Гусев?» Наконец с помощью товарищей мать добралась до Владимира Ильича и Надежды Константиновны. Они жили на окраине Женевы, в рабочем поселке Сешерон.
Когда мама пришла к ним, Надежда Константинов на сказала, что Гусев после съезда уехал по партийным делам в Россию. Узнав об этом, мама не выдержала и разрыдалась. Надежда Константиновна принялась ее утешать, весь вечер провозилась с нами, напоила ее чаем, накормила меня кашей, уложила на свою кровать Она рассказала маме, что и с ней произошло почти то ж самое: она писала Владимиру Ильичу из ссылки в Прагу и поехала к нему, а когда приехала, выяснилось, что он живет в Мюнхене. Пришлось ехать дальше, в Мюнхен; там она тоже намаялась, пока добралась до квартиры Владимира Ильича. Оказалось, что он послал ей с оказией книгу, в которой был указан настоящий адрес, а человек, взявшийся привезти эту книгу, не доставил ее.
Мы прожили у «Ильичей» два-три дня и потом не раз бывали у них. Они занимали небольшой двухэтажный домик. Внизу находилась кухня, там стоял простой стол и несколько стульев; кухня одновременно служила столовой, в ней же принимали приходивших товарищей. Наверху были небольшие комнаты Владимира Ильича и Надежды Константиновны. Обстановку их составляли узкие железные кровати, накрытые клетчатыми пледами, простые столы, стулья и шкафы.
Я лишь смутно помню этот дом, да и это смутное воспоминание, вероятно, навеяно рассказами родителей.
Но что я помню хорошо — это ножки столов, четырехугольные некрашеные ножки, и пол. Мы с «тетей Надей» сидим на этом полу, она смачивает его тряпкой и скоблит ножом, а я смотрю, как из-под ножа выползает желтоватая чистая поверхность.
Зато дом на площади Плен-Палэ, где мы поселились по приезде отца, набережную, Новый мост и быструю пенистую Арву я помню совершенно ясно. Правда, и тут память делает ошибки: как-то, лет пятнадцать спустя, мы с отцом вспоминали те времена, и я описывала ему нашу узкую темную комнату, клеенчатую кушетку, шкаф, стол, вход в дом, лестницу и высокую взрослую девушку Жанну, которая жила через площадку. Отец сказал, что и комната была такой, и шкаф, и кушетка тоже и что через площадку действительно жила Жанна, но было этой Жанне… четыре года.
Тогда же, во время разговора с отцом, из глубины памяти у меня выплыла не то сказка, не то шуточная песня, которую тоже помнила с тех женевских времен:
«Жил-был кот Мурлыка, рыжая шкурка, усы как у турка. Был он дерзок и смел, крыс-мышей не терпел и хвосты им отъел».
Отец расхохотался и объяснил мне происхождение этой сказки.
Дело было так: отец вернулся в Женеву осенью 1903 года и застал там тяжелую картину. Меньшевики, заручившись поддержкой лидеров II Интернационала, подняли против большевиков самую грязную, самую отвратительную травлю. Плеханов, который на II съезде партии был с большевиками, перебежал к меньшевикам. Вследствие ареста некоторых товарищей и измены Плеханова центральные учреждения партии и редакция «Искры», постепенно оказались в руках меньшевиков; беззастенчиво использовавших это выгодное для них положение, чтобы обливать большевиков грязью.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
