Голубые глаза на обветренном лице смотрели на Руго спокойно, без ненависти и страха.
— Я ждал встречи с тобой, — сказал Мануэль. — Я хотел увидеться с последним из племени, которое смогло построить Храм Отейи.
— Что это такое? — спросил Руго.
— Ты не знаешь?
— Нет, сэр, то есть, извините, мистер Джонс…
— Мануэль. А может, ты забыл?
— Нет, я родился, когда Чужаки охотились за последними из нас… Мануэль. Мы всегда спасались бегством. Мне было очень мало лет, когда убили мою мать. Я встретил последнего ганнура — так звался наш род — когда мне было около двадцати. С тех пор прошло уже почти двести лет. И теперь я — последний.
— Боже! — прошептал Мануэль. — Боже, ну что мы за племя — вырвавшиеся на свободу черти!
— Вы были сильнее, — сказал Руго. — В любом случае, это дело далекого прошлого. Те, кто это сделал, мертвы. Некоторые люди хорошо относились ко мне. Один из них спас мне жизнь: убедил других оставить меня в живых. И некоторые из них были ко мне добры.
— Я бы сказал, странная доброта, — пожал плечами Мануэль. — Но, как ты сказал, Руго, это дело прошлое.
Он глубоко затянулся трубкой:
— И все же у вас была великая цивилизация. Не технократичная, как наша, не гуманоидная и не доступная во многом человеческому пониманию, но в ней было свое величие. О, мы свершили кровавое преступление, уничтожив вас, и нам когда-нибудь придется ответить за это.
— Я стар, — сказал Руго. — Я слишком стар для ненависти.
— Но недостаточно стар для одиночества, а? — криво усмехнулся Мануэль. Он замолчал, выпуская в сияющий воздух голубые кольца дыма.
Затем он продолжал задумчиво:
— Конечно, людей можно понять. Они были бедны, обездолены на нашей страдающей от истощения планете; сорок лет несли они сквозь пространство свои надежды, отдавая жизнь кораблям, чтобы дети их смогли долететь — и тут ваш совет запретил им это. Они просто не могли вернуться, а человек никогда не был особенно разборчив в средствах, когда его вела нужда. Люди чувствовали себя одинокими и напуганными, а ваш громадный, ужасный облик только усугубил дело. Поэтому они и дрались. Но им не следовало этого делать так тщательно, ибо все превращалось в чистейшей воды жестокость.
— Не имеет значения, — сказал Руго. — Это было давно.
Потом они сидели молча, укрытые тенью от белого пламени солнца, пока не поспела еда.
— А-а! — Мануэль с нежностью потянулся за своими кухонными принадлежностями. — Это не так уж здорово: фасоль с какой-то дрянью, да и лишней тарелки нет. Бери прямо из котелка, не возражаешь?
— Я-я… Мне не нужно, — пробормотал Руго, вдруг снова застыдившись.
— Черта-с-два не нужно! Ешь, старина, хватит на всех!
Запах пищи наполнил ноздри Руго; он почувствовал, как закричал желудок. А Чужак, похоже, не шутил. Руго медленно погрузил руки в посудину, вытащил их уже с пищей и принялся есть в нескладной манере, свойственной его народу.
Потом они вновь улеглись, растянувшись, отдуваясь, овеваемые легким ветерком.
Учитывая размеры Руго, еды было маловато. Но опустошив котелок, он чувствовал себя более сытым, чем когда-либо на своей памяти.
— Боюсь, мы съели все твои припасы, — сказал он неуклюже.
— Наплевать, — зевнул Мануэль. — Меня все равно уже тошнит от фасоли. Вечером думаю стащить цыпленка.
— Ты не из этих мест, — сказал Руго. Что-то оттаивало в нем. Сейчас рядом с ним был некто, кому, похоже, не нужно было ничего, кроме дружбы. Можно вот так, просто, лежать рядом с ним в тени и смотреть, как одинокий обрывок облака плывет по горячему небу, и расслабить каждый нерв, каждый мускул. Чувствовать полноту в желудке, развалиться на траве, перебрасываться пустыми словами — и это все, больше ничего не нужно…
— Ты необычный бродяга, — добавил он задумчиво.
— Может быть, — сказал Мануэль. — Я преподавал в школе, очень давно, в Китпорте. Вляпался в одну историю и пришлось тронуться в путь. И так мне это понравилось, что с тех пор я так нигде и не осел. Бродяжничаю, охочусь, иду в любое место, которое мне кажется интересным — мир велик: того, что в нем есть, хватит на всю жизнь. Я хочу узнать эту планету, Нью-Терру, Руго. Я не собираюсь писать книгу, или какую-нибудь другую чушь. Я просто хочу ее узнать.
Он приподнялся на локте.
— Поэтому я и пришел повидаться с тобой, — сказал он. — ты часть древнего мира, последняя его часть, не считая пустых развалин и нескольких рваных страниц в музеях. Но я убежден, что твой народ всегда будет незримо присутствовать в нас. Потому что сколько бы человек здесь не жил, что-то ваше проникает в него.
На его лице появилось загадочное выражение. Он был теперь не пропыленным бродягой, а кем-то иным, кого Руго узнать не мог.
— До нашего прихода планета была вашей, — продолжал он, — и она формировала вас, а вы — ее. А теперь ваша земля каким-то образом изменяет нас — медленно и незаметно. Когда человек живет на Нью-Терре один, под открытым небом, среди больших холмов, когда в кронах деревьев слышны звуки ночи, мне кажется, он всегда что-то чувствует. Словно чья-то тень у костра, чьи-то голоса в шуме ветра и рек, что-то в почве, и это проникает в хлеб, который он ест, и в воду, которую он пьет… И это — твой исчезнувший народ.
— Может и так, — сказал Руго неуверенно. — Но теперь нас больше нет. От нас ничего не осталось.
— Когда-нибудь, — заметил Мануэль, — последний из людей будет так же одинок, как ты. Мы тоже не вечны. Рано или поздно время наша собственная глупость, наконец, угасание Вселенной настигнут нас. Надеюсь, что последний человек будет держаться так же смело, как ты.
— Я не был смелым, — сказал Руго. — Я часто боялся. Иногда они причиняли мне боль, и я убегал.
— Смело — по большому счету, — сказал Мануэль.
Они поговорили еще немного, затем человек поднялся.
— Мне надо идти, Руго. Раз уж я остаюсь тут на некоторое время, мне надо спуститься в деревню и найти какую-нибудь работу. Можно мне завтра снова придти к тебе?
Руго встал рядом с ним с достоинством хозяина.
— Я почту за честь, — сказал он серьезно.
Он стоял, глядя вслед человеку, пока тот не скрылся из виду за поворотом тропы. Потом он тихо вздохнул, подумав о том, что Мануэль был добр. Да, он был первым за сотни лет, кто не испытывал к нему ненависти или страха, кто был вежлив, не оправдывался, а просто перебрасывался словами, как одно свободное существо с другим.
«Как он сказал? — пытался вспомнить Руго. — Один бродяга с другим». Да, Мануэль был хороший бродяга. Завтра он принесет еду — Руго знал это. И будет сказано больше; дружба станет непринужденней, а глаза — еще более искренними. Его мучило то, что он ничего не мог предложить со своей стороны.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
