— И то, пойдем… Все не так…
Когда они уже лежали рядом на постели, им было неловко и странно, потому что они давно привыкли лежать только с мужчинами. Обе стыдились своего тела и молча старались не дотрагиваться друг до друга.
Было темно и жутко. Саше, которая лежала с краю, все казалось, будто что-то черное и холодное с неодолимой силой ползет по полу, медленно, медленно. В ушах у нее звенело мелодично и жалобно, а ей казалось, что где-то там, далеко в темном, как могила, пустом, холодном зале падают куда-то и звенят хрустальные и тоскливые капли рояля. Там сидит мертвая и неподвижная, холодная, синяя и страшная Любка, сидит за роялем и слезы капают на рояль, и мертвые глаза ничего не видят перед собой, но Сашу видят оттуда, страшно видят, тянутся к ней. А по полу что-то медленно-медленно подползает.
— Спишь?— не выдержала Саша.— А?— позвала она поспешно и прерывисто, не поворачивая головы и зная наверное, что рядом лежит Полька, и зная, что это вовсе не Полька… И голос ее в темноте показался ей самой чужим и слабым.
Полька шевельнулась. Ее невидимые, мягкие, курчавые волосы слегка скользнули по щеке Саши, но отозвалась она не сразу…
— Нет, Сашенька,— тихо и жалобно сказала она.
И Сашу неудержимо потянуло на этот нежный и слабый голос. Она быстро повернулась и сразу всем телом почувствовала другое мягкое и теплое тело, но не увидела ничего кроме все той же, все облившей, иссиня-черной тьмы. И вдруг две невидимые худенькие и горячие руки скользнули по ее груди и осторожно боязливо нашли и обняли ее шею.
— Са-ашенька,— тихо прошептала Полька,— отчего мы такие несчастные?..
И в темноте послышались просящая и покорные всхлипывания. Волосы ее щекотали шею Саши, слезы тихо мочили грудь и рубашку, а руки судорожно дрожали и цеплялись.
Саша молчала и не двигалась.
— Лучше бы мы померли, как… или лучше, как еще маленькие были… Я, когда еще в гимназии училась, так больна была… воспалением легких… и все радовалась, что выздоровела… и волосы виться стали… Лучше б я тогда умерла!..
Саша все молчала, но каждое слово Польки стало отзываться где-то внутри ее, как будто это она сама говорила и плакала.
— Что мы теперь такое?— продолжал стонать и жаловаться плачущий в темноте одинокий голосок.— Вон Люба повесилась, а Зинку в больницу взяли; говорят у нее даже и нос провалился… хорошенькая, ведь, была Зинка… И как будто так и надо… так мы и остались… никто не придет и не уведет, чтобы и с нами… не…
— А… чего захотела… Ха!.. — вдруг злобно, задыхаясь и трясясь вся, пробормотала Саша.
— И нас свезу-ут… Никому до нас и дела нет… До всех дело есть, всех людей берегут… там, и все… А мы, как проклятые какие… А за что?
— Известно,— сквозь зубы проговорила Саша и отвернулась, хотя и ничего не было видно.
— Я помню, — шептала в темноте Полька, точно жалуясь не Саше, а кому-то другому,— какая я была в гимназии… чистенькая… Иду, и все на меня смотрят и улыбаются… Мама встретит: «Ну, что, моя дочка?..» Ничего неизвестно…— вдруг порывисто, горячо и тоскливо перебила она себя:— я и не виновата в этом вовсе!
— А кто виноват?— спросила Саша тихо и с каким-то трепетным и жалобным ожиданием:
Полька вдруг дернулась всем телом.
— Кто?.. А разве я знаю!.. Ничего я не знаю, ничего не понимаю… А только я, может, теперь дни и ночи плачу… пла-ачу…
И Полька заплакала тоненьким, тихим и бесконечно бессильным плачем. Казалось, будто это не человек плачет, а муха звенит.
— Жалко мне, жалко, Сашенька, — опять зашептала она, захлебываясь слезами,— и себя жалко, и тебя жалко, и Любку… всех…
Она затихла. Долго было совершенно тихо и как-то глухо. Потом стало слышно, как ветер воет в трубе. Так, застонет тихо, помолчит и опять протянет долгий тоскливый звук: у-у-у… как будто у него зубы болят.
— Я деточек люблю,— вдруг тихо и стыдливо сказала Полька, — мне бы детку своего, я бы… Боже мой, как бы я его любила!.. Са-ашенька!..— с каким-то исступленным восторгом отчаяния всхлипнула она.
Саше казалось, что ее насквозь пронизывает этот исступленный, тонкий как иголка, шепот, и ей стало невыносимо. Захотелось крикнуть, порвать что-то.
— Мы что тут?.. Так… падаль одна! Живем, пока сгнием… А другие же живут… свету радуются… Я в гимназии все книжки читала… теперь не читаю, забыла… да и что читать!.. А тогда мне казалось, что все это и я переживу… будто у меня в груди что-то громадное… будто все счастье, какое на земле есть, я переживу, все мое будет… вся жизнь, и люди все мои, для всех людей… и… и не могу я этого выразить… Са-ашенька…
— Как быть? — вдруг спросила Саша сдавленным, глухим горловым голосом.
Полька замолчала так неожиданно, что Саше показалось, будто теперь темнота шепчет.
— Уйти… бы…— шепнула Полька, и Саша услыхала растерянный и робкий голос.
Саша вслушалась в его придавленный звук и вдруг почувствовала себя большой и сильной, в сравнении с худенькой, слабой Полькой, которая могла только плакать и жаловаться. Она даже как будто почувствовала всю могучую красоту своего молодого, сильного тела, двинула руками и ногами и громко заговорила, точно грозя:
— И уйдем… что!
В комнате уже стало светлеть; и когда Саша повернула голову, то увидела рядом неясные очертания белого и маленького тела и у самого лица большие, чуть-чуть блестящие в темноте, испуганные глаза.
Полька молчала.
— Ну?— со злобой страха и неуверенности почти крикнула Саша.
— Куда? — робко и чуть слышно проговорила Полька.— Куда я теперь уж пойду?
Будто что-то, на мгновение мелькнувшее перед Сашей, светлое и отрадное померкло и бессильно стадо тонуть в мутной мгле! И, хватаясь за что-то, почти физически напрягаясь, Саша крикнула в бешенстве:
— Там видно будет… Хуже не будет! Уйти бы только!..
И вскочила обеими горячими ногами на холодный пол, ясно, с леденящим ужасом чувствуя, что мертвая Любка из темной бездонной дыры под кроватью сейчас схватит ее за ноги и потащит куда-то в ужас и пустоту. И преодолевая слабость в ногах, Саша босиком добежала до окна, ударила, распахнула его на темный, как бездонный колодезь, двор и высунулась далеко наружу, повиснув над сырой и холодной пустотой. Ветер рванул ее и вздул рубашку пузырем, леденя спину. На волосы сейчас же стал мягко и осторожно откуда-то сверху падать невидимый снег; вверху и внизу было пусто, серо и молчаливо, пахло сыростью и холодом. У Саши сдавило в груди, сжало голову, и судорожно схватив горшок с цветами, она со всего размаха, напрягая все силы в страшной неутолимой злобе и ненависти, швырнула его в темную пустоту за окном. Что-то только метнулось вниз, и глухой тяжкий удар донесся снизу:
— А-ах!..
— Уйду… же!— сжав зубы, так что скулам стало больно, прошептала Саша.
На кровати тихо и бессильно закопошилась маленькая Полька.
— Сашенька… холодно… затвори окно… Что ты там?.. Я боюсь…
III
И целый день потом Саша была тиха и молчалива и ясно ощущала в себе присутствие чего-то нового, что было ей совершенно непонятно, но так хорошо, что даже страшно: было похоже на то, как если во сне почувствуешь способность летать, но еще не летишь, и хочешь и боишься того прекрасного и нового, страшного именно своей совершенной новизной, ощущения, которое должно явиться с первым же взмахом крыльев. И, несмотря на этот страх, Саша уже знала, что это будет, что это бесповоротное.
Весь «дом», со всем, что в нем двигалось и было, как будто отодвинулся от нее куда-то вниз, стал чужим, и сначала ей даже любопытно было наблюдать его жизнь, точно у нее открылись новые, ясные глаза. Но тут-то она и поняла, первый раз в жизни, совершенно сознательно, каким уродливым, противоестественным было все то, что здесь делалось: был ясный и светлый день, а все спали; все ненавидели друг друга, дрались и бранились самыми скверными словами, а жили вместе, вместе страдали, вместе танцевали; завлекали мужчин, выманивали у них деньги, доставляя им величайшее удовольствие,— не для себя и даже не для своих хозяев, как казалось, а так, совершенно бесцельно, потому что никто даже и не спрашивал себя о цели, и никому не было до того дела; отнимали здоровье, распространяли болезнь, хотя никому не желали зла; заражались сами и безобразно погибали, а желали только веселой и счастливой жизни. И когда Саше пришло это в голову, весь публичный дом и все люди в нем вдруг, с потрясающей силой, стали ей противны. Все, и глупые стулья в зале, и рояль, похожий на гроб, и желтые лица, и яркие платья, и бледно-серый полусвет в узких комнатах с тусклыми полами, стало возбуждать в ней почти физическое, нудное, тяжелое чувство.
Полька Кучерявая все вертелась возле нее и заглядывала в глаза, с немым и трусливым вопросом. Саша хмурилась и отворачивалась от нее, боясь, чтобы Полька не спросила, а Полька печально боялась спросить. Наконец, Саша ушла от всех в пустой зал и опять стала смотреть в то же окно.
