на встречу, которую я назначила Алексу после того, как он рассказал мне о фонде Джули, но сначала надо найти кое-что в тумбочке. Кафе, где мы договорились увидеться, находится слишком близко от дома, но я хочу побыстрее разобраться с этим, пока не передумала.
Конверт из плотной бумаги стал толще, будто он постоянно ел с тех пор, как я видела его в последний раз. Он больше не закрывается, лежит с разинутой пастью на липком столе; его содержимое частично скрыто загнутым клапаном. Интересно, какие сведения Меркадо собрал в этом конверте обо мне и Томе, об Альме Руис, о Гретхен Фарбер? Здесь вся моя жизнь, на которую слой за слоем накладывается ложь, но на самом дне я вижу глянцевый уголок правды: фотографию. Большим пальцем я прижимаю клапан конверта к столу и вытаскиваю снимок, держу его в руках и заставляю себя не отводить взгляд. Оригинал намного больше обрезанной картинки на мониторе и намного ужаснее: кости от вспышки фотокамеры выглядят грязно-желтыми, череп свесился набок, в каждой пустой глазнице — полумесяц отраженного света. В черных разводах на клочке ткани, прилипшем к грудной клетке, я вижу кошмарную пародию на персонажа детского мультфильма. Но мне нужно тело, чтобы его похоронить.
Я пытаюсь нарисовать лицо дочери поверх ужасной пустоты черепа: наращиваю мягкие щеки, заполняю глазницы голубыми глазами, представляю белокурые волосы, рассыпавшиеся по полу. А потом ловлю себя на том, что думаю о Джули — вернее, о не-Джули. О девушке, живущей в моем доме, которая уверяет, что она моя дочь, — ради денег, ради развлечения или по какой-то другой причине, слишком страшной, чтобы представить. Ее лицо вторгается в мои фантазии даже в такой момент. Фотография расплывается в глазах, но я продолжаю смотреть, а по лицу катятся слезы.
— Мне очень жаль, Анна, — мягко произносит Алекс и кладет руку мне на предплечье, держит не дольше, чем позволяют приличия, затем отстраняется.
Я опускаю фотографию на стол так осторожно, как положила бы ребенка в кроватку.
— Теперь вы уверены? — спрашивает Алекс тихо, но в голосе чувствуется беспокойство. — Почему?
Я лезу в сумочку, достаю свою фотографию, кладу ее на стол и поворачиваю обе картинки к Алексу. Он резко втягивает воздух и выдыхает:
— Ночная рубашка. Как же я сам не догадался…
— Достаточно увидеть обе фотографии вместе, чтобы убедиться окончательно.
Наш снимок сделан на Рождество, за девять месяцев до беды. Джули сидит на полу перед нашей последней елкой, держа в одной руке свой новый дневник, а в другой — слишком большую коробку, в которую мы нарочно его запаковали, чтобы разыграть ее. На фотографии она улыбается с тем выражением непосредственного, неосознанного счастья ребенка, который еще настолько мал, что верит в рождественские чудеса.
— Почему у полиции этого не было? — бормочет Алекс, продолжая рассматривать фотографию.
— Они попросили последние снимки, — объясняю я. — Я даже не подумала об этой фотографии. Я хочу сказать… только посмотрите на нее. Здесь она еще совсем ребенок.
Между счастливым праздничным вечером, когда была сделана фотография, и той страшной ночью, когда исчезла Джули, прошло всего девять месяцев. Как она могла так сильно измениться за это время? Думаю, все дело в улыбке. Это последняя фотография Джули, где она улыбается до ушей, как все маленькие дети, обнажая в улыбке все зубы. Вскоре она превратится в молчаливого подростка. А потом исчезнет.
— Нет-нет, — говорит Алекс. — Я вот о чем: в материалах дела нет ни одной ее фотографии в этой ночной рубашке, только описание. Я полагал, у вас просто не нашлось таких снимков. Недосмотра не случилось бы, будь у нас… — Он замолкает, качает головой, снова смотрит на две фотографии и вздыхает. — Так или иначе, это опровергает мою теорию.
— Какую теорию?
— Что Джули сама сбежала из дома.
Я смотрю на него во все глаза.
— Да ладно, Анна. А то вы не предполагали такую возможность? Случившееся не похоже на похищение, — качает головой детектив.
— Но Джейн видела…
— Свидетельские показания десятилетнего ребенка? Под таким углом, из глубины шкафа, в темном доме? Не очень-то надежно, — скептически улыбается он. — Честно говоря, Анна, у меня были веские основания полагать, что ваша дочь Джейн все это выдумала или ее уговорили солгать. Или если она что-то и видела, то не понимала, что именно.
— Но… — «Ей дали леденец, чтобы она выдержала долгий сеанс с полицейским художником-портретистом», — хочу сказать я, но сама понимаю глупость этого замечания. — А как же расследование?
— Конечно, дело было большое и громкое, искали по всем направлениям. Но за неимением других зацепок следователи готовы были принять рассказ Джейн всерьез — во всяком случае, на публике. Хотя за закрытыми дверями — поверьте мне, я был там и знаю, куда направлялся ход их мыслей. Я сам слышал.
— Не может быть, — говорю я. Мне необходимо возражать, потому что версия Алекса хуже любого из моих кошмаров. Вот уж чего я совсем не допускала. Не допускала, потому что даже не думала об этом. Хотя сейчас, когда в ушах звучит слово «сбежала», а не «похищена», я вдруг начинаю колебаться.
Словно прочитав мои мысли, детектив, загибая пальцы, начинает перечислять:
— Во-первых, нет серьезных признаков взлома: как будто кто-то просто покрутил отмычкой, а потом открыл дверь ключом. Даже сигнализация не сработала.
— Мы иногда…
— Знаю, вы включали сигнализацию не каждую ночь, — кивает он. — Может быть. А может, Джули сама ее отключила. Во-вторых, никакого оружия.
— Нож…
— Ваш нож, который он забирает из кухни, когда проникает в дом. То есть он приходит к вам посреди ночи совершенно безоружным. И идет прямо вверх по лестнице, словно точно знает, в какой комнате…
— Мы все это обсуждали с полицией. Там сказали, что он, вероятно, следил за домом.
— Я не говорю, что он не следил, — замечает Алекс. — Я лишь повторяю слова полицейских. Я был там, помните? И видел материалы дела.
Я сдаюсь: у меня нет возражений.
— В-третьих, следователи не верили, что там был мужчина. А даже если и был — Джули почти наверняка знала его, Анна.
Я изо всех сил стараюсь не повышать голос, поэтому говорю сдавленно:
— Послушайте, мне все равно, знала она его раньше или нет. Ей было всего тринадцать. Произошло похищение ребенка.
— Совершенно верно, это все равно преступление. Но расследование в таких случаях приобретает совсем иной характер. Беглецов гораздо труднее найти, потому что они не хотят, чтобы их нашли. — Он выжидает секунду, словно взвешивая, стоит ли говорить, затем решительно высказывается: — Не знаю, как объяснить, но если
