Светлана оказалась рядом с ней – и застыла, не зная, что делать. Ведро сидело плотно, но со второй попытки она сумела сорвать его – кажется, с кожей и волосами. Потом осторожно вытащила веник. Теперь надо развязать… Она рывком повернула тяжелое тело с бока на живот – и закричала сама. Правая ягодица толстухи была развалена почти пополам, и огромный сгусток крови, стронутый с места, сырой печенкой шлепнулся на пол. И через полсекунды волной хлынула яркая кровь.
Светлана не знала, кто двигал ее руками. Кто-то двигал. Потому что она сразу же вцепилась пальцами в скользкое и жирное, обжигающе-горячее – но смогла, сумела сжать, закрыть рану… почти смогла, почти закрыть… Помогите же кто-нибудь!!! Но даже эха не было. Плоть выскальзывала из пальцев – как медуза, как студень. И тогда она догадалась: навалилась коленями на раненую и голенями сдавила разрез. Сбросила с себя стеганый халат и – откуда силы взялись – одним рывком оторвала полу. Сложенный вчетверо лоскут так и прижала – ногами. Женщина вдруг застонала и заворочалась – некстати пришла на секунду в сознание. Потом замолчала опять. Нужно было как-то развязать ее. Петля вокруг стопы была обычная, скользящая, и ее Светлана растянула легко. Нога, распрямившись, упала с костяным громким стуком. Тряпка пропиталась горячим. Руки развязать не удавалось никак, даже зубами. Тогда Светлана дотянулась до ведра, вынула дужку, пальцами отломила проушину и, орудуя неровным краем этого кусочка жести, перетерла веревку. Руки женщины были как ватой набитые и будто бы без суставов. Но потом левая рука ожила, подползла к лицу, обхватила лицо…
– Ой, мамочка, больно-то как!… – изумленно прошептала женщина.
Это была Сэйра.
И – снова ушла в спасительное забытье.
Никто не пришел им на помощь, и лишь через полчаса, когда тюрьма наполнилась солдатами, когда Светлану ударили по голове, а она так и не отпустила раненую, когда, наконец, поняли, что к чему, когда прибежали с носилками санитары и стали бинтовать и ворочать серую безжизненную Сэйру – у Светланы вдруг потемнело в глазах, рот наполнился медно-соленым, в голове ослепительно запульсировала боль, и она, так и не сумев распрямиться и встать, подползла к стене и, вскрикивая, долго пыталась выдавить из себя что-то, но почти ничего в желудке не было, даже воды. Это было мучительно. Лезла липкая горечь, чистая желчь… Потом ее несли под мышки куда-то по лестнице – вниз ли, вверх – она не понимала. Потом – перестала и видеть. Тонкий звон, как туман, окутал ее…
Ехали быстро, но часто и подолгу стояли – один раз часов шесть. Леса сменились степью, совсем такой же, как на восточном побережье Агатового моря, в междуречье. Там Глеб был в позапрошлом году. Огромные решетчатые мачты пересекали здешнюю степень ровными, в линейку, рядами, и несколько раз Глеб видел летящие низко над землей воздушные корабли. Что-то необыкновенно притягательное было в них… Что угнетало – так это деревни, города, станции. Не понять было, почему эти люди живут именно так. И – как они могут всю жизнь жить так… Алика спрашивать не стоило, Алик слишком нервничал, отвечая на подобные вопросы. Хотя и старался не показать, что нервничает.
В ресторане кормили не слишком вкусно, но сытно. Бутылочное пиво, которое подавали, было не то чтобы отвратительным, но почти безвкусным. Ладно, вот будем как-нибудь во Львове… – мечтательно сказал Алик. За соседним столиком услышали и стали рассказывать о львовском пиве. Под разговор, неожиданно ставший общим, они ушли.
Их вагон, понял постепенно Глеб, был первого класса. Здесь в каждом купе ехало по два человека, причем половина купе вообще пустовала. Но были вагоны, в которых купе были четырехместными – как тюремные каюты на судах «Проктор бразерз компании». И были вагоны, где вообще не было купе: сплошное обитаемое пространство. В них набито было человек по восемьдесят. Опять вспомнилось, как на вокзале: война, разруха, беженцы… Это просто впятеро дешевле, чем у нас, объяснил Алик. Вот и едут люди. Да, конечно, подумал Глеб, но до чего не многим приходится пользоваться этой скидкой…
Но в трюмах прокторовских судов тоже плавают многие, поправил он себя. А есть еще «Колин» – для самых бедных, где продают просто место на палубе…
Байкал, о котором Алик так много рассказывал, впечатления не произвел: вода и вода. Огромный ковер прибитых к берегу бревен… Берега могли бы быть красивыми, верно, но слишком уж безжалостно на них похозяйничали. Именно здесь, на берегу Байкала, Глебу впервые пришло в голову это слово: «безжалостность». На много лет вперед оно опередило его восприятие Старого мира… Да, этот мир был прежде безжалостен. И люди были прежде всего безжалостны. В первую очередь – к себе. Странно: они гордились этим…
В соседнем купе ехали два летчика. Двое суток они пили, потом выбрались в коридор – постоять у окна. Из их купе пахло, как из кабака.
– Хорошо, мы не курим, – сказал один из них Глебу. – А то бы как ахнуло…
Глеб с любопытством рассматривал людей, профессией которых было – летать. Повадками они походили на лихих лоцманов, проводящих суда между островами Эпифани. Эти люди умели делать то, чего не могли другие, и тень этого умения лежала на их лицах. Но в то же время это была их работа, проклятое ремесло, они «ломали» его за деньги – и это тоже лежало на их лицах.
– Вы сами-то докуда? – продолжал летчик.
– Докуда? – нахмурился Глеб. – Алик, докуда мы?
– До Уяра, – отозвался из купе Алик.
– До Уяра, – продублировал Глеб.
– Хо, так мы вместе выходим! – обрадовался летчик. – Нам в Заозерку надо, а этот трамвай там не тормозит, представляешь? Тьфу, черт! В смысле – наоборот. Ну да ладно. Мы, значит, земляки получаемся. Васька, у нас там осталось по сто?
– Там еще сто по сто, – сказал второй летчик, которого звали Васькой. – И закусь, и все такое. Понимаешь, – сказал он Глебу, – едем вдвоем, друг друга морды только и видим. Скучно же так пить, а?
– Не знаю, – Глеб пожал плечами.
– Ну так что? Будешь?
– Пить?
– Ну да!
– Сейчас брата спрошу, – и краем глаза заметил, как летчики переглянулись.
Сидели потом долго, почти до утра. Летчики выслушали балладу о Глебовой контузии, сочувственно повздыхали, выпили за выздоровление. Сам Глеб тихонько, думая о своем, лизал коньяк – напиток, похожий немного на тот, которым угощал его – как давно это было! – Бэдфорд. Да, что-то не так было во всей суете минувшего месяца, что-то не сходилось, да и не могло, наверное, сойтись – слишком уж многие врали ему… Да ты ешь, парень, старательно угощали его, в санатории вашем небось по-солдатски кормили – пытались впихнуть в него кружочки твердой колбасы, кусочки копченой рыбы, рыбу из жестяной банки, тушеную, распадающуюся… не было такого в вашем санатории, небось… Он ел, стараясь соответствовать. За окном вновь была тайга, невысокие горы, дорога петляла, поезд шел то по высоким насыпям, то по лощинам, то нырял в туннели. Очень долго не было и намека на жилье. Летчики и Алик о чем-то оживленно болтали. И в один тоскливый момент Глеб забыл, что так нельзя делать, но просто уже не было сил переносить одиночество…
В темном вагоне не было ни дверей, ни стекол. Не было и пыли – ее давно выдуло могучим сквозняком. Снаружи скользил голый скелетоподобный лес. Глеб встал и осторожно выглянул в коридор. Там было, естественно, пусто. Обрывки занавесок бились, как крошечные черные флаги. Нельзя было долго оставаться здесь. А интересно, в паровозе тоже никого нет? Дорога изгибалась, в окно был виден и хвостовой вагон, и паровоз… нет, тут они называются как-то иначе, забавнее… тепловоз, вспомнил он. Пустой тепловоз без машинистов… или же кто-то ведет этот призрачный поезд? Простой ответ: что машинист в реальном мире ведет сразу два поезда: и свой, и теневой – отпадал: иначе весь пыльный мир был бы полон движущимися механизмами… Да, над всем этим еще думать и думать… а ведь я немало узнал за это время, почти удивился Глеб. Да, немало узнал…
И – еще есть Альдо…
Он перешел из купе летчиков в свое, достал из кармана часы, открыл, сложил ладони лодочкой, заслоняя часы от света, заглянул одним глазом. «Альдо», – чуть светилась надпись. Альдо. С ума можно сойти.
Впрочем, мистер Бэдфорд намекал, что не все, совершаемое отцом при посторонних, совершалось искренне. Равно как и произносимое – не было правдой. Но ведь Альдо, что общеизвестно, являлся прямым и непосредственным виновником изгнания отца. Предателем. Негодяем.
Впрочем, если изгнание оказывалось не изгнанием, а чем-то вроде служебной командировки, то…
Ничего не понимаю, подумал Глеб. А надо научиться понимать. Понимать.
Он задержал дыхание – и вернулся. Перешел в купе к летчикам. Сел, взял со стола свой недопитый стакан. Как обычно, его исчезновения никто не заметил.
16
Чемдалов не был в Порт-Элизабете уже года три и теперь как бы заново осматривался в этом по здешним меркам большом и шумном городе. Чем-то похож на Ялту, только дома другие – ну, это естественно. Ессестно. Он испытывал к этому городу – как и к остальным городам Транквилиума – безотчетное чувство брезгливости. Точно такое же, какое испытывал ко всяческим больным, убогим, покалеченным, слабым и полудохлым. Он знал, что такое болезнь и слабость, знал, каких сил стоит их преодолеть – и знал точно так же, что преодолимо все, кроме смерти. К седьмому классу он перенес четыре операции, был худой и хилый, в очках – готовая мишень. К середине восьмого – с ним боялись связываться самые отъявленные. Он сказал: бить буду сразу насмерть – и показал, как: кулаком выбил дно у железного ведра. Все можно одолеть, была бы воля – а если нет, то о чем вообще говорить?