Вечером я позвонил по телефону, который дал Кукоанеш, и назначил встречу Леноре, сказав, что у меня есть для нее важное сообщение. Мы с ней не были знакомы, и, увидев ее, я не мог скрыть изумления. Матовое, очень белое лицо, волосы цвета благородного бледного золота, средневековый тонкий нос и широко распахнутые глаза — глаза, взгляд которых невольно внушал смущение. Хорошо владея собой и все же не в силах справиться с волнением, она разорвала конверт, который я передал ей, и впилась глазами в первую страницу. Но, почувствовав вдруг неловкость чтения при постороннем, сложила письмо и спрятала в сумочку, рассеянно перелистала другие бумаги, — это были завещание, документы, пачка банкнот и несколько фотографий.
— Где он? — спросила она решительно, убирая все в пакет.
Я объяснил, что связан данным ему обещанием, но там, где он теперь находится, ему лучше, чем где бы то ни было. Она недоверчиво глядела мне в глаза.
— Какого он теперь роста?
— Трудно сказать. Может, метра три с половиной, а может, больше.
Она закрыла глаза и прикусила губу.
— Но что еще существеннее, он потерял речь. Невозможно понять, что он говорит…
— Я пойму его! — со страстью воскликнула Ленора. — Я пойму, каким бы он ни стал! Я знаю его. Я догадаюсь обо всем. По губам, по глазам!..
Она заплакала, но тут же справилась с собой и, прощаясь, протянула мне руку:
— В следующий раз я поеду с вами. Завтра утром позвоню.
Я подчинился. Конечно, подумал я, она имеет на это полное право. Пусть Кукоанешу даже станет больно, когда он увидит ее и потом расстанется с ней навсегда, еще горше расстаться, так и не повидавшись. Но разговаривать им будет трудно… Нужно что-то придумать, может, прихватить школьную доску, на которой и он и мы писали бы мелом?.. Я решил, что завтра же обязательно куплю доску, и, добравшись до дома, тут же заснул, думая, как счастлив будет Кукоанеш.
Назавтра я поехать не смог, не смог и в следующую ночь: кое-что из необходимого я так и не нашел, а кое-что, например гигантские ботинки, которые мне делали на заказ, не были готовы. К тому же и шофер грузовика был занят, а я ни за что на свете не хотел посвящать в нашу тайну лишнего человека. Так вот и получилось, что только на четвертую ночь мы отправились к Кукоанешу. Дождь лил ливмя, и большую часть пути мы еле ползли, так что вместо трех часов утра, как рассчитывали, едва добрались к четырем. Было уже более или менее светло, когда мы наконец остановились на знакомом месте. Шофер нажал на клаксон. Мы сидели в машине, волновались и старались не смотреть друг на друга. И вдруг с той стороны, откуда мы вовсе не ждали, медленно, неспешно стал вздыматься Кукоанеш. Леиора сдавленно вскрикнула. Приятель мой и впрямь сделался неузнаваем. Хламида наверняка на него не налезала — как нам показалось, было в нем уже метров шесть или даже семь росту (увеличивался он, надо сказать, необычайно пропорционально), — поэтому он сделал себе набедренную повязку, кое-как связав несколько одеял, два одеяла набросил на плечи, а на ногах у него уже не было ничего: полотнища, которыми он их обернул, расползлись, а приладить заново он не мог, руки его годились теперь лишь на то, чтобы передвигать огромные валуны и выдергивать деревья. Тщетно пытался бы я описать сбои впечатления. Когда над долиной воздвиглись плечи, мне показалось, что Нептун вышел из морских волн. Подобное потрясение могло кончиться обмороком. Возникшее у меня чувство не было, собственно, страхом, скорее, оно было похоже на изумление, — меня изымали из моего времени и перемещали куда-то к заре мифологии. И невольно ждалось Нептуно-ва трезубца, Юпитеровых молний, им мы удивились бы меньше, чем удивились своему другу. За эти несколько дней у него необыкновенно выросла борода, другим стало лицо я вообще облик, так что появление его казалось скорее богоявлением. Но лицо, хоть и совершенно пропорциональное, внимательному взгляду казалось все-таки странным. Вдобавок стоило наше-МУ Другу заговорить или засмеяться, наружу вылезали клыки, а из пещеры рта тонкий змеиный язык. Услышав звуки, которые он издавал, каждый невольно ощущал трепет и отшатывался, до того они казались неестественными для человеческого горла, похожие на хруст расправленных костей, сухой треск суставов, хрипы грудной клетки. Я не в силах воспроизвести эти звуки. Не могу даже сказать, что они напоминали вздохи, стоны, хлопки, свист, шуршание, которые мы так часто слышим в природе, и все-таки напоминали их, но и еще что-то из смутной области сна, бреда, животного страха… И как только вспоминался страх, я начинал его чувствовать, отдаваясь магии этих захлебывающихся звуков, которые пугали, повергали в трепет и лишали ощущения настоящего…
Не думаю, чтобы Кукоанеш не понимал, как подействуют на нас издаваемые им звуки, потому что все то время, которое мы провели с ним, он остерегался говорить. Увидев Ленору, выпрыгивающую из кабины грузовика, он воздел голые руки к небу и издал вопль, похожий на грохот водопада, от которого мы окаменели. Потом он сделал несколько шагов, с видимым трудом опустился на колени неподалеку от нас и улыбнулся. Стоя на коленях и согнув вдобавок спину, чтобы быть к нам как можно ближе и хоть как-то уменьшиться в росте, он все равно возвышался над нами по меньшей мере на целый метр. И я, потянувшись к его уху, крикнул:
— Она захотела приехать! Она очень захотела!..
Видя, что он не понял, я поспешил достать черную доску, на которой написал большими буквами то, что сказал. Когда я поднял доску, чтобы он прочитал написанное, он посмотрел на буквы и покачал головой. Затем с безмерной осторожностью протянул к Леноре руки, помедлил, не решаясь ее взять, и все-таки поднял ее, как игрушку, и посадил на крышу грузовика, чтобы лучше видеть ее и даже погладить, не боясь причинить боль. — Эуджен! Эуджен! — шептала ему Лено-ра, обнимая обеими руками его руку.
Было понятно, что он ничего не слышит, что он и не хочет ничего слышать. Он был счастлив: он видел ее так близко и мог говорить с ней! Он и говорил, едва шевеля губами и боясь издать хоть один звук. Время от времени до нас доносились хрипы и сопение, какие бывают при простуде, — таков был шепот его нежности.
— Что я могу для тебя сделать? Что я могу сделать? — в отчаянии спрашивала Ленора.
— Громче! — сказал я ей. — Говорите громче и как можно ближе к уху.
Ленора повторяла и повторяла вопрос, но Кукоанеш, хоть и приблизил к ней ухо, ровно ничего так и не понял и ограничился тем, что пожал плечами и улыбнулся с безнадежной покорной печалью. Потом наклонился и поднял черную доску. С большим трудом удалось ему взять кусочек мела. Старательно и терпеливо, как ребенок, выводящий свои первые буквы, он нацарапал поперек доски: 'Хорошо'.
— В каком смысле хорошо? — закричал я. — Тебе стало спокойнее?.. Ты смотришь на мир иными глазами?.. Видишь то, что мы видеть не можем?..
На все вопросы, которые я прокричал что было сил и о смысле которых можно было, разумеется, догадаться, он отвечал улыбкой и задумчиво показывал мне на небо. Я возобновил вопросы:
— Скажи все-таки, что ты видишь, что чувствуешь, что ты понял?.. Скажи, существует ли
Бог и что надо делать, чтобы мы увидели Его тоже?.. Скажи, продолжается ли жизнь после смерти и как нам к ней приготовиться?.. Скажи нам что-нибудь! Научи нас!..
Кукоанеш ткнул пальцем в написанное на доске слово, восторженно воздел руки к небу и заговорил. Речам его отвечало в долинах эхо. Они были похожи на предвестие бури, шум листвы и скрип ветвей. Ленора в испуге прикрыла глаза, и все мы почувствовали себя совсем маленькими, какими считать себя не привыкли. Но во мне, несмотря на страх, жило желание все-таки до него дотянуться и узнать тайны, которые теперь открылись ему. Я подождал, пока он все выскажет, и написал на доске другой вопрос: 'Что там? Я писал огромными буквами, чтобы ему было легче читать. Эуджену, казалось, несколько досаждала моя настойчивость, но он все-таки протянул раскрытую ладонь, чтобы ему положили кусок мела, и принялся за работу. Спустя несколько минут он показал мне: 'Все'. Он протянул руки к небу, потом указал на землю, горы, долины. С улыбкой он указал на меня, на Ленору, на шофера, похлопал ладонью по грузовику и рассмеялся. Мы втроем бессмысленно глядели на него. Видя нашу растерянность и непонимание, он отошел и отломил ветку от дерева. Потом очень старательно отщипнул от нее три зеленые веточки и протянул каждому из нас. Мы брали их с великим трепетом, понимая, словно во сне, что нам открывается великая тайна. И застыли с зелеными ветками в руках, глядя на него. Кукоанеш снова засмеялся, обрадовавшись необычному нашему послушанию. Он смеялся, а Ленора дрожала от страха, и он протянул руку, чтобы ее приласкать. Искушение было слишком велико, он не мог перед ним устоять. Медленно поднял ее на ладони, словно статуэтку, которой хотят полюбоваться и поднимают выше, чтобы хорошенько рассмотреть. Испуганная Ленора обеими руками вцепилась в его палец. (Как она мне потом говорила, больше всего она испугалась лица своего жениха, когда увидела его вблизи: ей показалось, будто рот готов ее проглотить, а глаза заворожить до смерти.) Будто не замечая испуга своей возлюбленной, Кукоанеш прижал ее к груди и принялся баюкать, как куклу. Но когда он наклонился к ней, душно одевая своей бородой, и хотел поцеловать, она вскрикнула и закрыла глаза. Мне показалось, что она лишилась чувств, — так она побледнела и так бессильно обвисло ее тело.
