Когда Иззи пробирается в комнату и запрыгивает на кровать, я уже спокойна.
— Мама говорит, тебе пора в школу.
Она толкает меня головой в плечо.
— Я не пойду в школу.
Вот как все начинается. Один из лучших — и худших — дней в моей жизни начинается с этих пяти слов.
Я хватаю сестру за живот и щекочу. Она упорно носит старую футболку с Дашей-следопытом, такую маленькую, что большая розовая полоска живота — единственного жирка на теле сестры — торчит наружу. Иззи верещит от смеха и откатывается в сторону.
— Хватит, Сэм. Умоляю, хватит!
Когда мама подходит к двери, Иззи визжит, хохочет и молотит руками и ногами.
— Уже без пятнадцати семь. — Мама стоит в дверном проеме, старательно выровняв носки по облупившейся красной черте, проведенной много лет назад. — Линдси приедет с минуты на минуту.
Иззи отпихивает мои руки и садится с сияющими глазами. Я никогда не замечала, как она похожа на маму. На секунду мне становится грустно. Жаль, что она так мало похожа на меня.
— Сэм щекоталась.
— Сэм сейчас опоздает. И ты тоже.
— Сэм не пойдет в школу. И я тоже.
Сестра надувает грудь, будто готовится к битве. Возможно, с возрастом она станет больше похожа на меня. Возможно, когда время снова тронется с места — даже если оно унесет меня прочь, словно мусор приливом, — ее скулы поднимутся, кости вытянутся, а волосы потемнеют. Мне нравится думать, что так и будет. Мне нравится думать, что когда-нибудь люди будут говорить: «Иззи так похожа на свою сестру Сэм».
«Помните Сэм? Она была хорошенькой», — скажут они. Не знаю, что еще они могут сказать. «Она была доброй. Все любили ее. По ней скучали». А может, и ничего из этого.
Встряхнув головой, я возвращаюсь к мысленному списку. Поцелуй, от которого мне покажется, что голова вот-вот взорвется. Медленный танец посреди пустой комнаты под потрясающую музыку. Купание в океане в полночь без одежды.
Мама трет лоб.
— Иззи, иди завтракать. Все уже наверняка готово.
Сестра перебирается через меня. Я сжимаю складку ее живота. Она в последний раз взвизгивает, спрыгивает с кровати и вылетает за дверь. Единственное, что способно заставить Иззи так быстро бегать, — поджаренный рогалик с корицей и изюмом, намазанный арахисовым маслом. Жаль, я не могу кормить ее рогаликами с корицей и изюмом, намазанными арахисовым маслом, каждый день до конца ее жизни, набить ими весь дом.
Избавившись от Иззи, мама мрачно на меня смотрит.
— Что случилось, Сэм? Ты заболела?
— Не совсем.
В моем списке нет ни единой секунды, проведенной в кабинете врача.
— Тогда в чем дело? Мне казалось, ты обожаешь День Купидона.
— Обожаю. Вернее, обожала. — Я опираюсь на локти. — Вообще-то это довольно глупо, если подумать.
Мать поднимает брови.
Я начинаю болтать, не слишком задумываясь о смысле слов, но после понимаю, что была совершенно права.
— Суть в том, чтобы показать другим, как много у тебя друзей. Но всем и так известно, сколько у тебя друзей. И больше их от этого не становится. И в отношениях со старыми друзьями тоже ничего не меняется.
Уголок маминого рта ползет вверх.
— Тебе повезло, что у тебя хорошие друзья и ты знаешь об этом. Уверена, розы очень важны для многих.
— Ну, просто все это довольно сомнительно.
— Такие речи несвойственны для Саманты Кингстон.
— Может, я меняюсь.
Этого я тоже не думала, пока не произнесла. А вдруг это правда? У меня появляется проблеск надежды. Возможно, в конце концов, и у меня есть шанс. Возможно, я должна измениться.
Мама смотрит на меня, как на кулинарный рецепт, который ей не под силу.
— Что-то случилось, Сэм? Проблемы с друзьями?
Сегодня ее расспросы почти не раздражают. Сегодня они кажутся скорее забавными. Как бы мне хотелось, чтобы главной бедой была ссора с Линдси или глупость, которую ляпнула Элли.
— Не с друзьями. — Надо ее как-то отвлечь. — С… Робом.
— Вы поссорились? — морщит лоб мама.
Я забираюсь в кровать чуть глубже в надежде показаться расстроенной.
— Он… он бросил меня.
В некотором роде так и есть. Не то чтобы он со мной порвал, но, судя по всему, наши отношения были не настолько серьезными, как мне казалось. Разве можно всерьез встречаться с человеком, который тебя совсем не знает?
Срабатывает даже лучше, чем я ожидала. Мама прижимает руку к груди.
— О господи, милая! Что случилось?
— Просто не сошлись характерами.
Теребя краешек одеяла, я вспоминаю о множестве вечеров, проведенных наедине с ним в подвале, надежном укрытии от остального мира, залитом синим светом. По большому счету не такой серьезный срок, чтобы выглядеть расстроенной. У меня дрожит нижняя губа.
— Кажется, я никогда не нравилась ему по-настоящему.
Много лет я не была настолько откровенна с матерью и внезапно ощущаю себя очень уязвимой. Перед глазами вспыхивает сцена, как в пять или шесть лет я стою перед ней совершенно голая, а она внимательно ищет клещей. Я зарываюсь в покрывала и сжимаю руки в кулаки, так что ногти впиваются в ладони.
И тут происходит нечто совершенно невероятное. Мама как ни в чем не бывало переступает через облупившуюся красную черту и подходит к кровати. Я так поражена, что даже не протестую, когда она наклоняется и целует меня в лоб.
— Сочувствую, Сэм. — Она гладит меня по лбу большим пальцем. — Разумеется, ты можешь остаться дома.
Я ожидала встретить большее сопротивление и лишаюсь дара речи.
— Хочешь, я побуду с тобой? — предлагает она.
— Нет, — пытаюсь я улыбнуться. — Я справлюсь. Правда.
Иззи снова подбегает к двери, уже наполовину одетая.
— Я хочу остаться дома с Сэм! — кричит она.
У нее желто-розовый период — не самое удачное сочетание, но довольно сложно объяснить восьмилетке теорию цветовых палитр. Она нацепила горчично-желтое платье поверх розовых колготок. Еще на ней толстые желтые носки, вязанные резинкой. Она выглядит как тропический цветок. Отчасти мне хочется выругать маму за то, что она позволяет Иззи одеваться как попало. Другие дети наверняка смеются на ней.
С другой стороны, Иззи, кажется, все равно. Тоже забавно, если вдуматься: моя восьмилетняя сестра отважнее меня. Возможно, отважнее большинства учеников «Томаса Джефферсона». Изменится ли она? Выбьют ли из нее эту отвагу?
Сестра широко распахивает глаза и складывает руки как бы в молитве.
— Ну пожалуйста!
— Ни в коем случае, Иззи, — раздраженно вздыхает мама. — С тобой все в порядке.
— Я плохо себя чувствую.
Звучит сомнительно, учитывая, что Иззи все это время подпрыгивает и исполняет пируэты, но она никогда не умела врать.
Мама скрещивает руки на груди и делает строгое лицо.
— Ты уже позавтракала?
Иззи кивает.
— По-моему, я отравилась.
Она сгибается пополам, хватается за живот, но тут же выпрямляется и снова начинает скакать. Я невольно хихикаю и говорю:
— Да ладно, мам. Оставь ее дома.
Мама поворачивается ко мне, качая головой.
— Сэм, пожалуйста, не надо ее обнадеживать.
Я вижу, что она колеблется, и замечаю:
— Иззи в третьем классе. Их там ничему толком не учат.
— Нет, учат! — оскорбляется Иззи, но зажимает рот ладонью, поймав мой взгляд.
Моя младшая сестра явно не сильна в дипломатии. Она мотает головой и быстро исправляется:
— В смысле, почти ничему не учат.
— Ты понимаешь, — понижает голос мама, — что она будет приставать к тебе весь день? Разве тебе не хочется побыть одной?
Конечно, она ожидает ответа «да». Много лет в доме звучало: «Сэм просто хочется побыть одной». «Будешь ужинать?» — «Я заберу тарелку к себе в комнату». «Куда ты собралась?» — «Просто хочу побыть одна». «Можно войти?» — «Оставь меня в покое. Не входи ко мне в комнату. Не отвлекай меня, когда я общаюсь по телефону. Не отвлекай, когда слушаю музыку. Одна, одна, одна».
Но после смерти все меняется — наверное, потому, что умирать так одиноко.
— Неважно, — искренне отзываюсь я.
— Делайте, как знаете… — машет рукой мама.
Но еще раньше Иззи бросается через комнату, плюхается на меня животом, обнимает за шею и вопит:
— Будем смотреть телевизор? Приготовим макароны с сыром?
От нее, как обычно, пахнет кокосом; и я вспоминаю, как она была совсем крошкой и мы купали ее в раковине. Она сидела, улыбалась, смеялась и плескалась, словно квадратная фарфоровая раковина размером двенадцать на восемнадцать дюймов — лучшее место на земле, большой-пребольшой океан.
В глазах мамы читается одна фраза: «Сама напросилась».
Я улыбаюсь через плечо Иззи и пожимаю плечами.
Все просто.
В лесуПоразительно, как сильно меняются люди. Например, в детстве я любила лошадей, «Лукуллов пир», Гусиный мыс и многое другое, но со временем на смену им пришли подруги, эсэмэски, сотовые телефоны, парни и шмотки. Довольно печально, если задуматься. Как будто в людях нет ничего постоянного. Как будто что-то рвется, когда тебе исполняется двенадцать, или тринадцать, или в каком там возрасте превращаешься из ребенка в подростка, после чего становишься совершенно другим человеком. Возможно, даже менее счастливым. Возможно, даже более плохим.
