Удовлетворенно кивнув, он подошел к покоящейся на подставке сфере, похожей на обсерваторский глобус, однако имевшей важное отличие от последнего: сфера была совершенно прозрачной, что позволяло видеть наличествующую в ней систему перегородок и перекладин.
Служитель почтительно подавал ему очередной шар. Щурясь, Топоруков поднимал его над головой, показывая залу, и, назвав, опускал в отверстие.
— Раз! — выкрикивал он при этом. — Два! Три! Четыре!
Когда все пятьдесят были загружены, служитель отступил. Сделал шаг назад и Топоруков. Без видимых механических причин глобус медленно поднялся над подиумом метра на четыре и замер. Через мгновение он начал светиться. Еще через секунду пришел в движение.
Поклонившись на три стороны, служитель присел на корточки. В руках у него было несколько палочек, размером и формой напоминающие граненые карандаши. То и дело поглядывая вверх, он принялся выставлять их на подиуме по кругу под самым центром глобуса. Стоять на торцах палочки решительно не желали и то и дело падали. Особенно много хлопот доставила последняя, пятая. Когда, наконец, и она заняла свое место, кто-то в зале нервно хихикнул.
— Осталось только хлопнуть в ладоши, — заметил Топоруков.
Служитель удалился на цыпочках.
Задрав голову, Цезарь смотрел на глобус. Глобус вращался, завораживающе поблескивая. Было слышно лишь негромкое постукивание, с которым шары внутри него неторопливо падали с перекладины на перекладину.
— Три… — громким шепотом сказал Топоруков, разводя руки и не отрывая взгляда от вращающейся сферы. — Четыре!
Дрожа, Найденов хлопнул вместе со всеми. Треск соприкосновения сотни ладоней прокатился под сводами, оставив по себе эхо стаи взлетевших голубей. Он еще не утих, когда первый шар выпал из глобуса и полетел вниз.
Ударившись о подиум, шар повалил три карандаша и откатился в сторону.
— Тридцать девятый! — сказал Топоруков, с кряхтением наклонившись за ним и теперь показывая залу. — Три единицы на кону. То есть — триста тысяч таньга!
По толпе прокатился гул. Дама в паутинке ойкнула и впилась в локоть своего спутника обеими руками.
— Ну? — спросил Цезарь Топоруков, переводя цепкий взгляд с лица на лицо. — Здесь тридцать девятый? Или поехали дальше?
— Ты чего? — спросил господин в смокинге, отрывая руки. — Твой номер, Вероника!
— Нет, нет! — она замотала головой, прижимаясь пуще. — Н-н-н-нет!
— Да иди же, говорю! Кому сказал! Иди, дура!
— Ай! — пискнула Вероника.
— Что? — переспросил Топоруков, шаря глазами по залу.
— Она сказала: да! — крикнул господин в смокинге, подталкивая.
— Это правда?
— Не хочу, не хочу!..
— Ах ты, зараза! — шипел господин в смокинге, с пыхтением отдирая ее от себя. — Как по восемь тысяч на ер!.. сука!.. на ерунду!.. так ничего!.. а теперь вон чего!.. это тебе все даром?!.. Кому сказал! — Он снова крикнул: Да! да!
— Прошу! — широко улыбаясь, предложил Цезарь Самуилович. — Рад новой встрече! Пожалуйте бриться!
Ускоренная прощальным тычком своего кавалера, Вероника шатко просеменила полтора метра по направлению к подиуму. Сам дрожа, Найденов услышал, как постукивают ее зубы. Она сделала еще три шага и остановилась, затравленно озираясь.
— Пожалуйте, пожалуйте! — повторял Топоруков, потирая руки. — Очень рад! Вы, помнится, в прошлый раз кое-что выиграли? Отлично! Люблю реванши! С нашим удовольствием!.. Минуточку. Небольшая формальность. Внимание. Вы согласны, что, встав рядом со мной, вы тем самым безоговорочно принимаете известные… эге?.. известные вам условия игры… да?.. результаты которой не могут быть оспорены… да?.. и от каковых вы не можете отказаться? Вы подтвердили это при свидетелях!
И обвел рукой притихший зал.
Вероника поднесла ладонь к виску, будто что-то вспоминая, и беспомощно оглянулась.
— Прошу, прошу! — манил ее Цезарь Самуилович. — Садитесь, пожалуйста!
Она сделала еще четыре шага — и села на ложе.
— Бу-бу-бу! — сказал человек в маске.
Вероника послушно закинула ноги. Щелкнули скобы креплений.
— Ой, не надо!.. Господи!
Палач толкнул ее, заставив вытянуться, и быстро пристегнул руки. Светлые волосы свисали почти до полу.
Она тонко заскулила.
— Так-с! — воодушевленно произнес Топоруков, гоголем прохаживаясь возле. — Вот видите, как хорошо! И совсем не страшно. — Вероника заскулила громче, а он достал из кармана и предъявил залу большую блестящую монету. Ну-с, милочка! Вы готовы? Отлично! Тогда позвольте осведомиться — орел или решка?
— Ре… ре… — заикалась она. — Решка!..
— Не передумаете? — глумился Цезарь Самуилович. — Точно решка? Ой, смотрите, Вероника! Первое слово дороже второго.
— То… точно, — всхлипывая, отвечала Вероника. — Ну что… что ж вы тя… тянете, Цезарь! Страшно ведь, ну!
Цезарь пристроил монету на палец и метнул вверх.
Жужжа и вращаясь, пятак описал дугу, звякнул о подиум, покатился было, да и упал на бок: де-де-де-де-де-де-де…
— Судьба сказала свое слово, — торжественно объявил Топоруков. Желающие могут убедиться.
Господин в смокинге торопливо протиснулся к подиуму и взбежал по ступеням.
Присев на секунду возле монеты, он дико заорал, суя в воздух сжатый кулак:
— Йес! Йе-е-е-ес!..
Топоруков тоже наклонился. Потом разогнулся с разочарованным кряхтением и скрипуче сказал:
— Вы правы. Решка.
Зал ахнул и завыл. Громче всех выла сама Вероника — она билась на своем стальном ложе, выгибаясь, как рыба на крючке.
Палач освободил ее.
— Прошу, — скучно предложил Топоруков, отпирая сейф.
Смеясь и счастливо закидывая голову, Вероника стояла, держа подол своего паутинчатого платья, а Цезарь Самуилович отсчитывал пачки, как огурцы.
— С вами в картишки-то не садись, — брюзгливо сказал он, бросив последнюю. — До встречи.
Она повернулась, хохоча.
— Первый блин комом, — заметил Цезарь Самуилович, когда Вероника спустилась. — Ничего не попишешь. Ну ничего — еще не вечер. Продолжим?
И посмотрел вверх.
Найденов похолодел: глобус вращался, шары перестукивались с мертвенным костяным звуком, и нельзя было предугадать, который из них вот-вот полетит вниз.
Задрав головы, присутствующие развели ладони для хлопка.
— Три… — прохрипел Цезарь. — Четыре!..
Голопольск, пятница. Болото
Тишину ночной комнаты нарушал только неумолчный говор дождя, лопотание мокрых листьев и едва слышное дыхание женщины, свернувшейся в кресле под клетчатым пледом. Настольная лампа с зеленым стеклом освещала стопки бумаг и бросала на пунцовые шторы два мягких овала.
— Уа-а-а! Уа-а-а! — снова дважды всплакнул гнусавый сигнал клаксона.
Это какая-то машина, — лениво подумала Александра Васильевна сквозь сон. — Кого-то ждут, наверное… Куда они в такой дождь?
И тут же вспомнила: Ч-тринадцать, Мурашин; черт возьми, это ведь ее как раз и ждут, конечно — ведь к часу ночи!..
Она метнулась к выключателю и зажгла люстру. Часы показывали пятнадцать минут первого; из-за двери спальни доносился низкий, с пробулькиванием, храп. Приникла к стеклу, загородившись от света ладонью: да, машина кургузый «газик» армейского образца; мокрый брезентовый верх лоснился и рябил.
— Сейчас, сейчас, — бормотала она, прыгая на одной ноге. Что-то дрожало под сердцем — словно неумелый музыкант торопливо дергал все одну и ту же мучительно вскрикивающую струну; сейчас она увидит его снова и нужно будет что-то говорить. Сапог сложился пополам и ступня никак не хотела лезть в сырое, пованивающее рыбой нутро. Уф! — просунулась. Теперь второй. Но что, что она ему скажет?
— Сейчас!..
Дождь барабанил по жестяному козырьку крыльца, нервно теребил поверхность черных луж.
Струна трепетала, билась; конечно же, ей хотелось скорее оказаться рядом, быть вместе, — но она, на секунду задохнувшись, все же пересилила себя: степенно сошла по ступеням и неторопливо шагнула к машине.
Николай Арнольдович сидел впереди.
— Я смотрю, вы не торопитесь, Александра Васильевна, — сказал он с неприятно поразившим ее ироническим выражением. — Садитесь, опаздываем!
Она ждала совсем других слов… Разумеется, он не мог сейчас показать своих настоящих чувств… и все же она не удивилась бы, услышав нежность в голосе… услышав даже что-нибудь такое, чему вовсе не было места в мире: «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные… как лента алая губы твои!.. ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов!..»
Скрежетнул стартер, машина тронулась и покатила по переулку, шумно расплескивая лужи и набирая скорость.
— Дождь-то какой, — пробормотала Ниночка. Она держала на коленях большую корзину, закрытую мешковиной; когда машину потряхивало, в корзине что-то встрепехивалось.
