спорить и проигрывают. Вот эти мужчины сидели в баре, а я как бы походя, невзначай, говорю:
«Господа, я вам точно луну покажу, хотя сейчас небо в облаках. Не верите – давайте поспорим на десять рублей?»
– Слушайте, Иван Андреич, – сказал Кеша, – мы вам еще десять рублей дадим, если вы найдете лестницу и поможете нам достать эту Луну с небес.
Бывший астроном исчез в кустах и через минуту принес хорошую, легкую алюминиевую лестницу. Видимо, где-то стибрил.
– Жалко, жалко, – повторял он, прилаживая лестницу к сосне. – А вы знаете, что настоящая Луна состоит из медного купороса и вулканита? – мечтательно спросил он у мальчика, пока они держали лестницу, а Кеша взбирался на сосну. – И что на самом деле она не светит, а отражает свет солнца?
Лестницы как раз хватило до сосновой ветки, на которую усатые турки примотали световой короб. Только Кеша достал из кармана макетный нож и приготовился разрезать веревки, как снизу послышалось:
– «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана!» – и появился хорошо одетый человек в бейсболке, шортах и майке с надписью «Rich». У него была такая загорелая физиономия, что даже зеленоватый цвет Луны его ничуть не бледнил.
С мальчиком и Андреичем они подхватили лайт-бокс и аккуратно положили на траву. Тут же на Луну вскочил кузнечик и стал всматриваться внутрь матового стекла, в самые лампы.
– Эй, художник, твоя, что ли, Луна-то? – спросил этот сын племени чероки.
– Ну, моя.
– Слышь, ты вот что – я тут директор ресторана «Хрустальный звон». Газик меня зовут. Зови просто Газик, мое полное имя русский не выговорит. Проблема у меня – народу мало, выручка страдает. Продай мне свою луну, я ее повешу у входа. И все, как бабочки, будут ко мне слетаться в ресторан!
– Луна не продается, – вдруг ответил Кеша. – Как можно Луну продать? Это как мать продать.
– Ну ты даешь, мужик. Все можно продать.
– Нет, не все! – упорствовал Кеша.
Мальчик поднял брови и сделал большие глаза.
– Давай, я в средствах не ограничен! – нетерпеливо проговорил Газик. – Пятьсот долларов устроит?
– Э, нет, – сказал Кеша. – Это ведь Луна! Понимаешь? Такие вещи – они бесценные.
– А восемьсот? – спросил Газик.
– Торговля здесь неуместна, молодой человек! – неожиданно влез в разговор Иван Андреич. – Вам русским языком сказано: «Не продается!» Откуда у вас эти купеческие замашки? – И он величественно скрестил руки на груди, желая показать, что аудиенция окончена.
Газик оценивающе посмотрел на Андреича, потом на Кешу: в общем, та еще компания, но они так держались кучно, так хорохорились, пришлось ему идти на попятный.
– Ладно, – сказал он, – давай так: вечером, когда мои клиенты сидят за столиками на причале, ты во-он оттуда выплываешь на лодке с месяцем – и показал на ивы вдалеке. – Медленно движешься вдоль берега. Им сносит башни. А ты проплываешь и прячешься в тех камышах. Потом – обратно. И так три часа: туда-сюда. Тысяча рублей – идет?
– Идет, – согласился Кеша.
Сутки он просидел неподвижно, скрываясь от посторонних глаз. А к ночи надел широкое, легкое пальто дяди Эфраима с костяными пуговицами, надвинул на глаза шляпу с волнистыми полями и, растянув электрический шнур на всю длину, вдвоем с Андреичем (тот попросился в ассистенты), взгромоздил месяц в лодку, которую выдал Газик.
Скрипнули уключины. Мирные и спокойные, Кеша с месяцем вынырнули из ветвей плакучих ив.
Лунная дорожка выстелилась от борта лодки и коснулась дощатого причала, где расположились на веранде посетители ресторана «Хрустальный звон», придвинув к себе поближе сигары и виски.
Музыка стихла. Разговоры умолкли. Запредельное безмолвие охватило мир. Кто-то от неожиданности уронил вилку, и этот шум показался оскорбительным для такого момента.
Вдруг запел соловей, будто Газик и ему пообещал гонорар.
Все-таки удивительно, как он, простой директор ресторана, сумел своим орлиным оком проникнуть в самую суть Кешиного искусства…
Газик тоже поддался очарованию этой сцены, будто нарочно созданной для какой-нибудь Венеции, где тот пока не бывал, но собирался с семьей на Indian summer. За служебным столиком запивал он пивом сэндвич с красной икрой, одним глазом пристально глядя на плывущего к неведомым горизонтам Иннокентия, а другим наблюдая за окаменевшими посетителями «Хрустального звона».
Кеша плыл медленно, не отдаляясь от берега, на расстоянии человеческого голоса, чувствуя себя человеком, которому нечего терять, убежденным в своей уединенности, проигравшим в споре с жестокой судьбой. Так плывут в нерожденное, непреходящее, вечное, незыблемое, труднодостижимое для несовершенных.
Внезапно стряхнув оцепенение, люди повскакали с мест, хлынули к бортику. Тайная дрожь пробирала до самых печенок всех, кто теснился у края причала. Повара и официанты бросили кастрюли, тарелки, сковородки и выбежали из кухни на веранду, ибо ничто не предвещало событий подобного размаха.
Потрясенные вездесущим Бытием, они провожали взглядом неторопливо плывущих Кешу с месяцем, пока лодка не скрылась в осоке и камышах, растворившись во мраке.
Тут народ на веранде, словно ослепленный коллективной галлюцинацией, возопил:
– Браво!
Буквально обезумев, клиенты стали заказывать еще выпивки, закусок и мороженого дамам. Свет Кешиной Луны, озаривший ночь, выхвативший из темноты прибрежные тополя, дыхание трав, движенье облаков, благотворно повлиял на выручку. Газик был очень доволен.
Лодку в камышах поджидал астроном Андреич. Он подтянул ее к пристани, и Кеша ступил на берег. Там уже горел костерок, вокруг него грелись старики с косматыми седыми головами, белеющими во тьме, как гималайские вершины, – явные приверженцы одной чаши, одной трости и одного одеяния. Кеша залюбовался их отрешенными лицами, освобожденными от времени.
– А вот и наш друг с Луной! – обрадовался Потеряев. – Знакомьтесь, Иннокентий, мои собратья: Сердюков, бард и менестрель, человек блаженной свободы и безграничной чувствительности.
– Виктор Борисович, – солидно произнес Сердюков, настраивая гитару. – Можно просто Витька.
И запел:
– Налей мне рюмку,
Роза, я с мороза…
И за столом сегодня
Ты и я…
– А это Йося Мерц, бывший директор киностудии «Союзмультфильм».
– Очень приятно, – сказал Кеша.
– Поздравляю! – Иосиф Соломонович пожал ему руку. – Я, собственно, и сам не чужд изобразительному искусству. В моем возрасте уже все не важно, а вот Художникам Творящим – для них много значит, чтобы кто-то дернул за пуговицу и сказал: старик, а ведь ты гений!
На бревнышке старушка с буклями и золотым бантом вязала крючком берет, посверкивая на груди брошью, изображающей чайку в полете. Бабушку звали Коммунара.
Потом еще подвалила публика из отошедшего в мир иной пансионата престарелых. Около костра стоял походный столик с водкой и салатами, пластиковые тарелки, одноразовые
