– В твоём методе много жёсткого, порой жестокого и по отношению к слову, и к героям. Насколько я знаю, критик Валентин Курбатов даже предлагал тебе убрать из рукописи книги рассказ «Ужас, ужас» как «безнравственный для публикации». А есть ли для тебя тексты безнравственные?
– Рассказ «Ужас, ужас» Валентин Яковлевич назвал, скорее, недоразумением. Но я опять же вернусь к тому, что текст может быть рождён не только в минуты благонравные и вдумчивые. Может появиться и такая вот ересь. И это тоже часть меня. Рассказ всё-таки писался, что называется, по горячим следам. Мою дачу в течение сезона дважды обворовали, и я думаю, что как дачник я имел полное право рвать и метать. Но, понятно, что я не стал в реальной жизни воплощать планы мести, а решил сесть за стол и сделать это на бумаге. Мне было интересно поставить себя на место мелкого обывателя, который копается в своём крошечном мирке и готов глотку порвать любому, кто посягнёт на его микроскопическую собственность. Получился «Ужас, ужас», хотя, конечно, и доведённый до гротеска, до пародии. Что ж, признаюсь, в те минуты я был безнравственен. Но я вынес хороший урок: я стал понимать, как именно рождаются тексты безнравственные, что служит побудительным мотивом для их написания. Увы, есть авторы, просто одержимые собственными комплексами, страхами и закономерно вытекающей из этих качеств изощрённой мизантропией. Их писательство – нечто иное, как месть человечеству за всё человеческое, что оно содержит и что им просто по их природе недоступно.
– «Язычник» ты называешь романом-символом. Он символизирует человека духовно обобранного, не нашедшего себя, хотя по форме сильного, протестующего, бунтующего. При этом по прочтении возникало ощущение, что на территории бывшей советской империи ничего хорошего долгое время и не предвидится. Ты и сейчас так считаешь?
– А без прочтения романа, просто осматриваясь по сторонам, разве не возникает такого ощущения? Мы рискуем превратить наш мирный разговор о литературе в воинственный памфлет, посвящённый современному экономическому и политическому устройству России. Я в своё время как журналист много поработал в этих темах, и мне есть что сказать. Впрочем, мы всё это можем прочитать в некоторых уцелевших от цензурного гнёта современных изданиях. Я бы только добавил, что для России нет простых решений: нельзя, например, просто сменить рулевых, выбрать новых и направить корабль по нужному курсу. Ничего не выйдет, поскольку почти вся команда с гнильцой – раз уж она без зазрения совести в одночасье продала своего Бога, то и корабль продаст, глазом не моргнув. Но всё это, конечно, не значит, что нужно презирать свою страну. Как у Розанова: любить счастливую и великую родину не мудрено, любить её нужно, когда она унижена, слаба, порочна… Не помню дословно. Большинство моих героев, пусть это и звучит несколько высокопарно, но это так, несмотря на все свои недостатки, по преимуществу относятся к людям, неравнодушным к своей родине, и они готовы противостоять тем, кто её терзает, несмотря на то, что почти никаких перспектив для бывшей империи они не видят.
– В одном из интервью ты сказал, что «современный человек – по своей сути язычник». Что это означает?
– И опять же не я автор мысли. Кто назвал современный мир неоязыческим, не знаю – термин давно стал настолько обиходным, что авторство уже и не важно. И я открытий никаких не делаю. Современное язычество – это, конечно, не только те разочаровавшиеся в городе чудаки, которые поехали жить в тайгу, построили там вигвамы, соответствующим образом нарядились и поставили на поляне деревянные идолы, чтобы дважды в день припадать к ним. И не только герой моего романа, который так же – пока только интуитивно – формирует для себя что-то вроде наивных первобытных верований: вера в солнышко, в силу океана, в тёмные и светлые силы природы. Чтобы понять, что такое современный язычник, нужно принять постулат, что человек вообще, априори, не может обходиться без веры. Современный политеизм – это в первую очередь астрология, барабашки, колдовство, гадание на картах и прочая дребедень… Всё это такие явные метки, временное только замещение пантеона богов, которому ещё предстоит появиться. Есть язычество более тонкое, например эгоизм – обожествление самого себя. Истовая мать способна сделать богом своего ребёнка. Атеист обожествляет науку и, что самое смешное, полагает, что наука что-то объясняет. Или мещанство! Это же целый комплекс языческих верований, в которых обожествление касается главным образом вещественного мира, например своего жилья, своего автомобиля, которому, по принципу тотемных верований, часто даётся имя. В любом случае человеку нужно ощущение тверди под ногами – вера. Если её нет, человек обязательно найдёт ей замену.
– Роман неоднократно входил в разные премиальные списки, но так до победы и не добрался. Не считаешь ли ты, что налицо явный заговор именно против регионального писателя? И что вообще провинциальным авторам куда как труднее пробиться?
– Заговора я не вижу. Так сложилось, что в жюри некоторых конкурсов входили люди, которые в принципе не могли воспринять мои тексты, а кроме романа выдвигались ещё и рассказы. Ну как, скажи, пожалуйста, может дамочка, выросшая в весьма тепличных условиях, образование получившая в метро, о природе судящая по Измайловскому парку, о русском народе по тем мордам, которые мелькают на Курском вокзале, – или соответствующий ей состарившийся маменькин сынок с нежными ручками, – как они могут воспринять текст о жизни и смерти, который списан с реальной России, «смердящей» за МКАДом? Для меня важнее другое: рассказывали, что Валентин Курбатов, весьма уважаемый не только мною видный русский литературовед, участвовавший в жюри такого конкурса, демонстративно покинул заседание, когда трое из пяти членов отказались проголосовать за мой роман. Это ли не признание того, что ты занят стоящим делом?
Что касается вообще региональных писателей, то, как видно на множестве примеров, для стоящих авторов дороги в столичную литературу не закрыты. Ну а графоманов плодить – нет смысла, в Москве такого добра и своего с избытком.
– Что бы ты пожелал молодым авторам?
– В первую очередь похоронить амбиции и понять, что ничего нового в литературе они не скажут, поскольку ещё Экклезиаст поставил точку под этой темой. А уже отталкиваясь от такой твёрдой основы, попробовать определиться, что лично для них означают литературные занятия. Всё остальное потечёт само собой: либо мы получим очередного сумасшедшего, который будет сутками упорно долбить по клавиатуре, либо очнувшийся человек вытряхнет из души нелепые фантазии, поднимется из-за стола и пойдёт проживать нормальную здоровую жизнь.
Беседу вёл Александр ЯКОВЛЕВ
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Последний идиот
Портфель "ЛГ"
Последний идиот
Отрывок из романа
Александр КУЗНЕЦОВ-ТУЛЯНИН
Нанервничавшись, Сошников не спал полночи. Утром добрался до работы в полусне, наглотавшись таблеток от головной боли. И весь день толком ничего не мог делать. Ему принесли диктофон с записью маленького интервью, надо было написать небольшую рекламную заметку. Он два часа расшифровывал двадцатиминутную запись, потом ещё два часа писал семьдесят строк. К нему несколько раз подходили, спрашивали работу. Наконец он сдал эти строчки. Но ещё через час рекламодатель вернул их по электронке. Пришлось переписывать. Накануне у Сошникова ушло бы на эту работу не больше часа.
При первой же возможности он сбежал домой, но вышел не на своей остановке, а дальше, на той, где возвышался храм из тёмного кирпича, громоздкий, тяжёлый, чем-то похожий на бронированные корабли, которые появились в те же десятилетия, когда и храм строился.
Сошников прошёл во двор, потом, опустив глаза, мимо старой нищенки, попутно желавшей ему счастья на десятерых, но подать ей было нечего – не было мелочи, в кармане лежала сторублёвая купюра. В храме он встал у самых дверей, прислонившись спиной к запертой створке.
До службы было далеко. В объёмном гулком пространстве бродило всего несколько человек, и они казались маленькими, особенно перед большим иконостасом. Горели редкие свечи, свет приглушённо лился из-под купола, не проникая в тёмные углы. Сошников видел, как высокая женщина в тёмном пиджачке и юбке и в тёмной же косынке бродит от иконы к иконе, словно пьяна и не совсем понимает, что делает. Иногда она останавливалась перед иконой, ставила свечку, некоторое время стояла неподвижно и шла дальше. Ещё пожилая женщина, почти старуха, обходила высокие подсвечники и собирала огарки – её кривые пальцы были сноровисты и цепки. Прошла служительница в синем халате, высоко подняв лицо в очках, с ведром в одной руке и шваброй в другой. Потом из алтаря вышел совсем молоденький, наверное, дьячок, в длинных пёстрых одеяниях, делавших его похожим вовсе не на херувима, а скорее, на принцессу из детской книжки, вынес большой бронзовый подсвечник и скрылся в двери правого придела.
