– Вот именно! – мрачно процедил Петр Житов и вдруг сплюнул, когда увидел вновь опускающегося на колени старика.
А Евсей опустился, осенил себя крестом и начал отвешивать земные поклоны с пристуком о пол. Всем поклонился. Тем, кто сидел за столом, Анфисе Петровне, Егорше, ему, Петру.
– Простите, простите меня, окаянного. Я, я во всем виноват…
Егорша первый не выдержал:
– Ну хватит! Не на смерть идешь, чтобы башкой в половицы колотить.
– А может, и на смерть, – тихо сказал Евсей. Затем поднялся на ноги и, не сказав больше ни слова, вышел.
3
Петра встретила сестра у порога, под низкими полатями. Зашептала с испугом, кивая на открытую дверь на другую половину:
– У Гриши опять припадок…
– Знаю.
– Знаешь? Да откуда тебе знать-то? Тебя и дома-то не было, когда его схватило.
Эх, сестра, сестра! Разве ты про себя не знаешь? Не знаешь, что с тобой делается в ту или иную минуту? Так как же ему-то не знать, что с Григорием? Ведь они с братом один человек, разделенный надвое, на две половины. И все, все у них одинаково. Им даже сны в детстве одни и те же снились – разве ты забыла про это?
Устало, как старик, волоча ноги, Петр прошел к столу, на котором теплилась с привернутым фитилем керосиновая лампешка, сел.
– Чай пить будешь?
– Потом, потом…
– Да ты сам-то хоть здоров?
– Ты лучше к нему иди, к брату. Пить дай…
– Да я недавно давала.
– Еще дай.
Вскоре с той половины донесся приглушенный голос Лизы:
– Полегче немножко, нет?
Григорий – он знал, хотя и не расслышал его голоса, – отвечал: конечно, полегче. А какое там полегче, когда он, здоровый человек, весь был измят и измочален!
Да, каждый раз, когда с Григорием случался припадок, бросало в немочь и его, Петра. И так было уже девять лет…
Он заставил себя встать, Зачерпнул ковшом воды из ведра – его тоже мучила жажда, – напился, потом достал из старенького, перекошенного шкафика, который служил для старой Семеновны и комодом и посудником, тетрадку.
Нет, больше так невозможно. Анфиса Петровна отвела топор от ставровского дома – вслед за Евсеем Мошкиным все наладились восвояси, – но надолго ли?
Нет, нет, говорил себе Петр, без вмешательства властей не обойтись. А иначе все они перегрызутся. Все: и братья, и сестра, и деревня вся…
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
1
Евсея искали три дня.
Первым хватился старика Егорша. На другой день после попойки у Петра Житова он целый день выходил вокруг Пекашина, а под вечер заявился даже в сельсовет: примите меры, человек пропал.
– Убирайся, пьяница! – закричала на него секретарша. – Пьют, жорут без памяти, а потом еще: примите меры…
Через день, однако, Егорша снова пришел в сельсовет, и тогда уж из сельсовета начали обзванивать окрестные деревни: не видно ли, мол, у вас нашего попа? Не потрошит ли где ваших старушонок? (После похмелья Евсей частенько наведывался к своей клиентуре.) Нет, ответили оттуда, не видали вашего попа.
Стали искать в Пекашине. Обошли все задворье – старую конюшню, старую кузницу, места, куда в летнее время частенько наведывался пьяный народишко, заглянули даже в бани – нет старика.
А нашел Евсея Мошкина Михаил Пряслин.
2
Михаил в тот день с утра отправился в навины. Рука пошла на поправку, руке стало лучше – неужели сидеть дома? Неужели немедля не выяснить, в каких он теперь отношениях с косой?
Сена у него поставлено пустяки, до великого поста не хватит, а ведь уже август на исходе. Да и дожди вот-вот зарядят, не бывало еще такого, чтобы летнюю засуху осень не размочила.
Эх и покосил же он всласть! Травешка остарела, вся высохла-перевысохла, как проволока звенит, в другое время еще подумал бы, стоит ли овчинка выделки, а сейчас, после месячного безделья, кажется, кустарник готов был косить.
Сперва он щадил, оберегал больную руку, так и эдак применялся к рукоятке, к держаку (ведь узнает медичка, что опять работал, – заживо съест), а потом про все забыл: и про больную руку, и про отдых, и про еду.
Курил на ходу. Костра не разводил, чайника не грел – бутылку молока стоя выпил. И все равно вдосталь не наработался. Когда солнце село и вокруг стала разливаться вечерняя синь, такая досада взяла, что хоть плачь. И тут он вспомнил, как работали в старину.
Степан Андреянович – он сам слышал от старика, – когда смолоду на Верхней Синельге страдовал, один раз неделю не разжигал огня – жалко было тратить время на приготовление горячей пищи. Сухарем, размоченным в ручье, пробавлялся. Или взять Ефрема из Водян, старика, который в прошлом году помер. Как человек дом свой, бывало, строил? До того за день вымотается, что вечером сил нет на крыльцо подняться. Ползком вползал в избу. И все равно не наробился, все равно, сказывают, каждый раз со слезами на глазах пенял богу: "Господи, зачем ты темень-то эту на земле развел? Пошто людям-то досыта наробиться не дашь?"
Августовская темень застала его посреди дороги. Поповым ручьем пробирался – исхлестало, иссекло кустарником, того и гляди глаза выстегает. А он чуть ли не улюлюкал, не крякал от удовольствия. Хорошо отделали березы да осины запотелое, зажарелое за день лицо, освежили и отшлепали на славу ни в одной парикмахерской так не сумеют. И вообще он первый раз за все время, что был на бюллетене, был по-настоящему счастлив и ни о чем не думал.
Да, и ни о чем не думал.
Это ужас, оказывается, чистое наказанье, когда голова работает, Все видишь, все замечаешь. В совхозе не так, дома не так. Газеты читаешь – опять из себя выходишь.
А вот сейчас – благодать. Пусто и ясно в голове, как в безоблачном небе. Все вымело, все вычистило работой. И даже то, что он косил сегодня на тех запущенных полях в навинах, о которых еще вчера кипел и разорялся, даже об этих полях он ни разу за день не подумал.
Эх, болван, болван! – говорил себе Михаил с издевкой, как бы со стороны. Наишачился, начертоломился досыта – и рад. Немного же, оказывается, тебе надо. Ну да удивляться тут нечему. Всю жизнь от тебя требовали рук. Рук, которые умеют пахать, косить, рубить лес, – так с чего же тебе голова-то в радость будет?
3
Лыско залаял, когда Михаил подходил уже к старой конюшне. Залаял яростно, во весь голос в том самом месте, где когда-то стояла силосная башня, и ему ничего не оставалось как свернуть с дороги, потому что беда с этой силосной башней, а вернее с ямой, которая от нее осталась: постоянно кто-нибудь сваливается– то корова, то теленок, то овца. Лень засыпать, завалить. Бросят наспех какую-нибудь некорыстную дощонку-жердину сверху – и ладно.
И вот так оно и оказалось, как думал Михаил, когда осветился спичкой: опять не была закрыта как следует яма. Со стороны деревни дыра такая, что страшно взглянуть.
Однако сколько он ни чиркал спичек, не мог прощупать глазом черноту ямы до дна – глубокая была, метров на шесть.
– Замолчи! – прикрикнул он на пса.
Тот прыгал и ярился вокруг так, что песок и камни летели вниз. С гулом, с грохотом.
Михаил на ощупь ногой нашарил в темноте бревешко, лежавшее возле ямы, отыскал таким же образом две жердины – надо было хоть маленько прикрыть яму, долго ли до несчастного случая? – и вот только он начал укладывать весь этот хлам, как снизу, из непроглядного чрева, донесся отчетливый человечий стон.
– Кто там? – крикнул Михаил в ужасе. Молчание. А потом, когда он во второй раз спросил, совсем-совсем запросто:
– Я, Миша… Я…
– Ты-ы? Евсей Тихонович? – Михаил сразу узнал старика по голосу. – Да как ты сюда попал?
– Ох, ох, Миша… Господь наказал…
– Водочка наказала, а не господь. Это ведь ты с пьяных глаз в яму-то залез, да? Ноги-то у тебя хоть целы?
– А не знаю, три дня и три ночи лежу как распятый…
– Подожди немного. Что-нибудь придумаем.
Он сбегал к скотному двору за лестницей и заодно прихватил там, в запарочной, открытой настежь для проветривания, "летучую мышь".
Наконец по лестнице с зажженным фонарем Михаил начал спускаться в яму. Страшная душина и зловоние ударили ему в нос. Он на секунду остановился, заорал:
– Да ты что – навоз решил тут разводить? Почему не кричал, не орал что есть силы?
– А пострадать хотел…
– Пострадать?
– Страданьем, Миша, грехи избывают…
– Да какие же у тебя, к дьяволу, грехи? Всю жизнь по тебе ходили, ноги вытирали, а ты – грехи…
Михаил поборол в себе брезгливость и отвращение, заставил себя спуститься на дно ямы.
– Миша, ты не возись со мной, ладно? Оставь меня тут, в яме… Хочу, как пес шелудивый, издохнуть в нечистотах…
– Замолчи, к дьяволу! Голоса надо было не подавать, раз в этом нужнике решил сдохнуть…
– А не мог, не мог, Миша, совладать с плотью. Плоть голос подала… Не я… Пить, пить мне дай…
