— Кофе был еще горячий, да? Вот и отлично. Я только его заварила, как ты пришел. Ты еще не принял ванны, не переоделся? Ничего, успеется. Я понимаю, ты сперва хотел осмотреться снова в нашем доме. Ведь это же твой мир. Наш, — добавляет она для смягчения, потому что видит его лицо.
— Мама, — начинает он, потому что это подчеркнутое "наш мир", это скрытое утверждение, что конура у Туманши — мир Петры, злит его. — Мама, ты очень ошибаешься…
Но она его перебивает.
— Вольфганг, — говорит она другим, более теплым тоном, — Вольфганг, можешь ничего не рассказывать, ничего не объяснять. Многое я знаю, а всего мне знать не нужно. Но чтобы с самого начала не оставалось между нами никаких неясностей, я хочу сразу заявить тебе, что я не совсем правильно вела себя с твоей приятельницей. Я сожалею о многих своих словах и еще больше сожалею об одном своем поступке. Ты меня понимаешь. Ты удовлетворен, Вольфганг? Подойди же, дай мне руку, мальчик!
Вольфганг пытливо смотрит в лицо матери. Сначала он не верит, но сомнений нет, ведь он же знает свою мать, знает ее лицо, она говорит искренно. Она сожалеет, она раскаивается. Она идет на мировую с ним и Петером — значит, внутренне примирилась, хотя одному богу известно, как это могло случиться. Может быть, долгое ожидание ее смягчило.
Это почти невероятно. Он берет ее руку, он тоже не хочет больше играть в прятки, он говорит:
— Мама, это очень мило с твоей стороны. Но ты еще, верно, не знаешь, мы хотели сегодня пожениться. Только так уж вышло, что…
Она опять его перебивает — какая готовность, она во всем идет ему навстречу и старается все облегчить!
— Прекрасно, Вольфганг. Но теперь со всем этим кончено. Я так рада, что ты опять здесь…
Чувство огромного облегчения охватывает его. Только что он стоял у окна в своей комнате, мучимый сомнениями, кого ему обидеть: мать или Петру? Казалось, выхода нет, только эти две возможности. И вот все изменилось: мать поняла свою ошибку, двери этого добропорядочного дома открыты для них обоих.
Он встал, он смотрит сверху вниз на белую голову матери, тонкие волосы лежат гладко, один к одному, чистые, блестящие, и вдруг он почувствовал что-то вроде растроганности. В горле комок, хочется что-то сказать. Он почти кричит:
— Хотел бы я, чтобы жизнь была немного другой! Нет, я хотел бы, чтобы сам я был другим, тогда бы я сделал это все по-другому!
Старуха сидит за столом, и лицо у нее деревянное. Она не смотрит на сына, а только резко стучит костяшками пальцев по столу. Звук получается деревянный.
— Ах, Вольфганг, — говорит она. — Прошу тебя, не будь ребенком. Когда тебя на пасху оставляли без отпуска, ты тоже всегда кричал: "Хотел бы я…" И когда у тебя ломался паровоз, ты тоже всегда сожалел задним числом, что обращался с ним не так, как надо. Все это ни к чему, ты уже не ребенок. Позднее раскаяние не помогает… Мальчик, пойми наконец: жизнь не стоит на месте. Прошлого не переделаешь, но можно переделать себя — на будущее!
— Да, конечно, мама, — говорит он послушно. — Но только я хотел бы…
Он недоговорил. Открылась и захлопнулась дверь на лестницу — торопливо, слишком торопливо. Кто-то быстро шел по коридору…
— Ничего, это Минна, — объясняет ему мать.
Дверь в комнату без стука отворилась, распахнулась настежь, на пороге стоит старая Минна, желтая, серая, сухая.
— Благодарю вас, Минна, — говорит поспешно фрау Пагель, в такую минуту она не хочет никаких вестей с Георгенкирхштрассе: все, что там ее интересовало, теперь здесь, подле нее. — Благодарю вас, Минна, — говорит она поэтому со всею строгостью. — Пожалуйста, подайте сейчас же ужин!
Но Минна уже не прежняя послушная служанка, она стоит в дверях, взгляд у нее злой, недоверчивый, на желто-серых морщинистых щеках проступили красные пятна. На барыню она не обращает внимания и только злобно и пристально смотрит на молодого барина, которого так всегда любила.
— Тьфу, Вольфганг! — начала она срывающимся голосом. — Тьфу! Ты сидишь преспокойно здесь…
— С ума вы сошли, Минна! — возмутилась фрау Пагель; ничего подобного за двадцать лет совместной жизни она еще не видела от своей Минны. — Вы мешаете! Ступайте к себе…
Но ее никто не слушает. Вольфганг сразу понял — «там» что-то произошло. У него возникает предчувствие, он видит перед собою Петру, слышит, как она говорит ему: "Хорошо, Вольф, иди", — и он пошел с чемоданом к «дяде». Она еще раз поцеловала его…
Он хватает Минну за плечи.
— Минна, ты была там? Что случилось? Говори скорей…
— Ни слова, Минна! — кричит фрау Пагель. — Или я тут же откажу тебе от места!
— Не к чему отказывать, барыня, — говорит Минна, она как будто даже сразу успокоилась. — Я сама от вас ухожу. Думаете, я останусь здесь, где мать подбивает сына на дурное дело, а сын слушается? Ах, Вольфи, как мог ты это сделать! Как мог ты оказаться таким подлецом?
— Минна, что это на вас напало? Что вы себе позволяете! Вы просто…
— Можете спокойно назвать меня дурой или колодой, мне, барыня, не впервой это слышать. Только я всегда воображала, что вы это говорите в шутку. А теперь я вижу, вы и в самом деле считаете, что мы разной породы люди: я так себе, при кухне, а вы благородная дама…
— Минна! — кричит Вольфганг и с силой трясет старую, вышедшую из себя служанку. — Минна, скажи ты наконец, что случилось с Петером? Она…
— Вот как? Тебя это все-таки еще тревожит, Вольфи? Когда ты сбежал от нее в день свадьбы, продал с нее все до рубашки и оставил в одном только старом рваном пальтеце — еще с его покойного отца, барыня! — а под ним ничего, даже чулок нет, ничегошеньки… И в таком виде ее забрала полиция. Но что хуже всего и чего я тебе никогда, никогда не прощу, Вольфи, она совсем помирала с голоду! Ее все время рвало, а на лестнице она чуть не хлопнулась…
— Как так полиция? — кричит в отчаянии Вольфганг и трясет Минну изо всех своих сил. — Какое дело полиции до нас с нею…
— А я откуда знаю? — кричит в свою очередь Минна и хочет вырваться из рук молодого барина, который, сам того не замечая, держит ее все крепче. Откуда мне знать, в какие дела ты ее впутал, Вольфи? Потому что Петра сама по себе ничего худого, конечно, не делала, я слишком хорошо ее знаю. А та подлая дрянь, что живет с вами в одной квартире, еще особо сказала, что Петре-де поделом, потому что она считает себя слишком благородной и не хочет шляться по панели. Ну и попало ж ей от меня!..
Минна смотрит с торжеством, но тут же в крайнем возбуждении добавляет:
— Господь ее благослови, мою голубку, что она себя соблюдала, хотя ни ты, ни все ваше мужское отродье не заслужили, чтоб она себя для вас берегла.
Вольфганг отпустил Минну так неожиданно, что она едва устояла на ногах. И сразу умолкла.
— Мама, — начал он взволнованно, — мама, я в самом деле не подозревал, что там стряслось такое. Мне и в голову не приходило. Я в двенадцатом часу ушел из дому, хотел раздобыть немного денег. Правда, я продал все Петрины вещи, мы же задолжали хозяйке. И, может быть, она в самом деле последнее время недоедала, — должен сознаться, я за этим не следил как надо. Я мало бывал дома… там у нас. Но какое дело полиции…
Он говорил все тише и тише. Было бы много легче рассказать все это Минне, а не маме, когда она сидит такая жесткая, деревянная — и как раз под той самой картиной… но теперь уже сказано — и с плеч долой. Все.
— Если там что и вышло с полицией, я это сейчас же улажу. Я уверен, мама, что ничего серьезного нет — мы ничего такого не сделали, ровно ничего. Я сейчас же пойду туда. Должно быть, недоразумение. Только, мама… — Все труднее говорить, обращаясь к этой суровой женщине, которая неподвижно сидит перед ним, далекая, чужая, нетерпимая… — Только, мама, дело обстоит, к сожалению, так, что я в настоящее время совсем без денег. Мне понадобится на разъезды, придется, пожалуй, уплатить сейчас же долг хозяйке, залог внести, кто знает, ну и там… вещи для Петры, чего-нибудь поесть…
Он смотрит на мать пристально, настойчиво. Он так торопится, надо же выручить Петера, время не терпит, почему же мать не идет к своей конторке и не выносит деньги?
— Ты сильно возбужден, Вольфганг, — говорит фрау Пагель, — но из этого вовсе не следует, что надо действовать наобум. Я вполне с тобой согласна, нужно немедленно что-то сделать для девушки. Но я не считаю, что ты подходящий для этого человек, особенно в теперешнем твоем состоянии. Потребуются, возможно, докучные объяснения с полицией, а ты слишком несдержанный, Вольфганг! Я полагаю, нам лучше немедленно позвонить советнику юстиции Томасу. Он разбирается в таких делах и уладит все быстрее, чем ты, и без всяких трений.
Вольфганг так напряженно смотрел матери в рот, словно должен был каждое ее слово не только слышать, но и считывать с ее губ. Теперь он проводит рукой по лицу, у него ощущение сухости, кожа, кажется, должна бы зашуршать. Но рука стала влажной.
