Можете себе представить, с каким нетерпением ждал я новых писем! Соловьев писал часто, рассказывал о монахах-наблюдателях, о сборах в экспедицию, восхищался красотой гор и ласковым обращением местных жителей. Потом пришло письмо из Намче-Базара; там оставался базовый лагерь, а экспедиция шла уже прямо к таинственному ущелью.
Маша читала все письма Соловьева, читала книги по астрономии. Мне казалось, что она молчит просто из упрямства. Ведь не могла же она не понять, какое важное дело начинается на ее глазах? Просто ей обидно, что я как будто изменил литературе и журналистике, без всяких колебаний бросил даже и думать пока об аспирантуре, и что вся наша с ней жизнь пойдет теперь неизвестно как. Мне как-то даже в голову не приходило, что те факты и аргументы, которые совершенно убедили меня, могут не подействовать на Машу. Одно дело — ученые-консерваторы. У тех убеждения (или предрассудки) уже сложились, им трудно отказаться от них даже перед лицом очевидных фактов. А Маша — какие у нее могут быть убеждения или предубеждения в астрономии? Просто — упрямство. И, как это ни горько, — забота о личном спокойствии и благополучии (личном — включая меня). Я, наверное, был несправедлив, думая так, — но уж очень мне тогда обидно и больно было.
А тут еще это ужасное сообщение по радио! Я себе просто места не находил с тех пор, как услышал его. Никакие новые открытия меня в те дни не радовали.
Вот что произошло. Однажды поздно вечером мне позвонил Григорий Львович Бершадский, заместитель Соловьева. Мы с ним часто перезванивались, сообщали друг другу новости: он — о делах обсерватории, а я, в свою очередь, рассказывал, что пишет Соловьев (в обсерваторию он писал короче, сообщал только самое главное). Бершадский рассказал мне о новых вспышках на Марсе, принес даже фотографии, чтоб мне было понятней. Он извещал меня о том, как идут дела с исследованием пластинок, точнее говоря — одной пластинки и прибора (талисман Анга, как уже говорилось, взял с собой в экспедицию Соловьев, а одну из гладких желтых пластинок, во всем похожую на другую, оставили на хранение в обсерватории — для контроля).
Пластинка упорно молчала. Что только с ней ни делали, а она оставалась такой же безмятежно ровной и чистой, все так же светилась матовым теплым золотом. Некоторые из исследователей стали говорить, что, возможно, это просто чистые таблички, предназначенные для записи, а запись еще не сделана. В конце концов, и это было возможно. Но ни Соловьев, ни я не хотели на этом успокоиться, — и пластинку подвергали, по нашей просьбе, все новым и новым испытаниям.
И вот Бершадский, крайне взбудораженный, позвонил поздно вечером и сказал, что хочет немедленно приехать ко мне. Маша пригласила его. Бершадский поверил трубку — и сейчас же позвонил опять. Он спросил, есть ли у меня радиоприемник. Маша сказала, что есть.
— Зачем ему радиоприемник? — недоумевал я. — Новости какие-нибудь, что ли? — И мне стало не по себе. — Маша! Маша, скорее включи приемник, поищи по шкале — может, что-нибудь передают об экспедиции! Или нет, подожди, я сам.
— Маша, а какой у него был голос? Взволнованный?
— Взволнованный. Но, я бы сказала, какой-то обрадованный, — ответила Маша.
Мы уселись у радиоприемника, я начал вертеть ручку настройки.
И вдруг мы услышали печальный и торжественный голос: «Наука требует жертв, — говорил кто-то по-русски с еле заметным акцентом. — И как ни велика наша скорбь о погибших — замечательных сынах Англии и их смелых спутниках, — но мы хотим надеяться, что гибель их не напрасна и что тайна Черной Смерти будет раскрыта».
У меня все внутри оборвалось. Я вскочил и дико уставился на Машу. Она тоже смотрела на меня с ужасом. Что же это? Они погибли? Пропали без вести? Что случилось?
Передача окончилась. Я побежал в коридор и начал названивать в радиокомитет. Там ответили, что никаких новых сведений об экспедиции не имеют, ничего на эту тему не передавали и что, скорее всего, я поймал какую-то зарубежную передачу на русском языке.
Бершадского я встретил чуть ли не воплем:
— Что с ними? Что вы знаете?
Он сам испугался не меньше меня. Нет, он ровно ничего не знал об экспедиции. Я бросился к радиоприемнику. Передача с этой станции прекратилась. Слышалось только глухое жужжанье и потрескиванье. Я в отчаянии махнул рукой. Теперь ничего не узнаешь.
— Да что случилось? — встревоженно повторял Бершадский.
Мы с Машей передали ему услышанные слова… Он судорожно глотнул воздух и тяжело опустился на диван рядом со мной. Помолчав немного, он сказал, что это может быть что угодно: конец какого-нибудь фантастического рассказа, мистификаторская передача… у зарубежного радиовещания свои нравы, Но мы все еще находились под впечатлением глубокой печали, звучавшей в голосе того, кто выступал по радио. Нет, это не мистификация.
— Но ведь если бы что-нибудь случилось, у нас на радио знали бы! — успокаивал нас Бершадский.
— А если англичане раньше получили известия? Ведь в Катманду есть английский консул! Могли передать по радио из Намче-Базара в Катманду, а оттуда — в Лондон. А мы узнаем немного позже… — Мне стало так страшно, когда я все это сказал, что даже колени задрожали.
Я видел, что и Бершадский испугался. Он посмотрел на меня широко раскрытыми глазами и облизнул пересохшие губы. Но потом он порывисто встал и наклонился надо мной — высокий, худой, с пышными полуседыми волосами.
— Вот что, — он говорил резко и сухо, — я больше не хочу разговаривать об этом, пока не получу официальных сведений. Не хочу, понятно? И вам не советую.
Я понимал, что он прав. И, хотя сердце у меня нестерпимо ныло, я сказал:
— Ладно, Григорий Львович, не будем больше пока. Рассказывайте, что у вас там случилось.
А случилось нечто в высшей степени интересное.
Бершадский сидел вечером в кабинете Соловьева. Уже смеркалось. Думал он, конечно, как и я, больше всего об экспедиции, о небесных гостях, о тайне храма… Ему захотелось еще раз посмотреть на загадочную пластинку и он достал ее из сейфа — ту самую вторую желтую пластинку, которую Соловьев оставил для контроля. Бершадский начал ее разглядывать, стоя у включенного радиоприемника.
В эту минуту зазвонил телефон. Бершадский машинально положил пластинку на радиоприемник и взял трубку. Говорил он долго — как он предполагает, не менее десяти минут. Вдруг он услышал какой-то треск в радиоприемнике и, повернувшись к нему лицом, в наступивших сумерках увидел над ним слабое мерцающее свечение. Бершадский поспешно извинился перед собеседником и прервал разговор. Подойдя к радиоприемнику, он обнаружил, что свечение исходит от пластинки. На ней проступили бледно светящиеся контуры географической карты. Линии были каким-то образом так подсвечены, что казались выпуклыми. Бершадский различил волнистую линию гористого побережья, рельефно выступающие горные хребты и пики. В одном месте где-то в горах — он увидел очень яркую световую точку, горевшую, как маленькая звездочка. Он кинулся к фотоаппарату, чтоб заснять изображение, но оно уже погасло. Пластинка опять была безжизненно гладкой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
