Сад, начинавшийся за домом, как-то сам собой переходил в березовую рощицу, где погожими вечерами любила гулять заволжская публика — уж больно хорош был вид, открывавшийся с обрыва на речной простор. Было ясно, что рощица эта обречена, что через год, два, много пять Река подточит ее, обрушит и унесет вниз по течению — до самого Каспия, а то и дальше. Выкинет волной измокший и просолонившийся березий ствол на далекий персидский берег, и соберутся смуглые люди, чтобы посмотреть на этакое диво. Одна из берез после весеннего паводка уже начала было заваливаться с кручи, да удержалась последней корневой зацепкой, повисла над стремниной, похожая на белый указующий перст. Мальчишки, кто поотчаянней, повадились на ней раскачиваться, и многие говорили, что надо дерево от греха спихнуть вниз, потому что добром не кончится, да всё руки не доходили.
Пелагия поежилась под ветром, постояла у калитки, глядя на темные окна дома. Получалось, что придется Наину Георгиевну будить. Неудобно, конечно, но дело есть дело.
Калитка с ворчанием отворилась, разноголосо, словно клавиши на рассохшемся пианино, проскрипели ступени старого крыльца. Монахиня прислушалась — не донесется ли изнутри каких звуков. Тихо. А вдруг нет никого?
Решительно взялась за медную скобу, заменявшую колокольчик, громко постучала. Снова прислушалась.
Нет, кто-то там все-таки был — вроде бы голос раздался, или это взвизгнули дверные петли?
— Откройте! — крикнула инокиня. — Это я, сестра Пелагия с архиерейского подворья!
Послышалось, что ли? Ни звука.
Она подергала дверь — заперта на засов. Значит, дома, но спят, не слышат. Или слышат, но не хотят пускать?
Пелагия постучала еще, подольше, давая понять, что с пустыми руками не уйдет. Медь грохотала так гулко, что кто-нибудь — или хозяйка, или горничная должны были проснуться.
И снова откуда-то из глубины дома, уже явственней, послышался тихий, как бы зовущий голос. Словно кто-то негромко пропел несколько нот и замолчал.
Это уж было совсем странно.
Пелагия спустилась с крыльца, прошла под окнами. Как и следовало ожидать, приоткрыты — с вечера перед грозой было душно. Подобрав рясу чуть не до пояса, монахиня влезла на приступку, ухватилась за подоконник и толкнула раму.
Да что толку — темно хоть глаз выколи.
— Эй! — боязливо позвала Пелагия. — Есть кто-нибудь? Наина Георгиевна! Вы здесь? Наина Георгиевна!
Никакого ответа, только тихо скрипнул пол — то ли шагнул кто, то ли просто дом вздохнул.
Сестра перекрестилась, и в тот же миг небо озарилось ярким разрядом, отчего комнату осветило не хуже, чем в солнечный полдень. Ненадолго, на секунду, но и этого было достаточно, чтобы Пелагия успела разглядеть маленькую гостиную и посередине, на полу, что-то белое, продолговатое.
— Мать Пресвятая Богородица, спаси и помилуй, — пробормотала Пелагия и полезла через подоконник.
Вот вам и «железная барышня». Вернулась домой — и в обморок. И ничего удивительного после этаких переживаний. Только что же горничная-то?
Присела на корточки, пошарила руками, наткнулась на теплое. Тонкая ткань рубашки, мягкая грудь, лицо. Пелагия достала из поясной сумки фосфорные спички, чиркнула.
Только никакая это была не Наина Георгиевна, а вовсе незнакомая круглолицая девушка — простоволосая, в ночной рубашке и накинутом на плечи платке. Надо полагать, горничная. Глаза у девушки были закрыты, а рот, наоборот, приоткрыт. Волосы выглядели чудно — на концах вроде бы светлые, а поверху, надо лбом, черные и блестящие. Пелагия дотронулась — и с криком отдернула руку. Мокро. Пальцы тоже сделались черными. Кровь!
Тут спичка погасла, и Пелагия на четвереньках, как была, попятилась назад, к окну. Очки, тихо звякнув, бухнулись на пол, но возвращаться за ними не хотелось.
Перевалиться через подоконник и бежать сломя голову из этого страшного молчаливого дома!
Но тут снова раздался давешний звук — тихий, будто зовущий голос. Только теперь было слышно, что это не зов и не пение, а слабый стон. Донесся он откуда-то из темного нутра дома, и выходило, что бежать никак нельзя.
С замирающим сердцем монахиня выпрямилась, мелко перекрестила левую половину груди и обратилась с мысленной молитвой к своей покровительнице святой Пелагии, которую тревожила только по самой крайней необходимости:
— Моли Бога о мне, святая угодница Божия Пелагия, яко аз усердно к тебе прибегаю, скорой помощнице и молитвеннице о душе моей…
И тут же помогла ей угодница, прекрасная латинянка, в медном быке сожженная. От слабенькой зарницы на миг рассеялся мрак, и увидела Пелагия на подоконнике свечу в медной подставке. Знак это был хороший, душеукрепляющий.
Спичка от дрожания пальцев сломалась, за ней и другая, но с третьей свеча зажглась, и теперь можно было осмотреться получше.
Первое, что бросилось в глаза, — отчетливый след сапога на подоконнике, носком внутрь дома. Пелагия решительно повернулась к окну спиной, подняла руку с подсвечником повыше. Теперь стало видно, что у горничной вокруг головы растеклась целая темная лужа. Поблескивали оброненные очки. Пелагия подняла их, увидела, что левое стеклышко треснуло, но не расстроилась — не до того сейчас было.
Картина вырисовывалась такая. Ночью, когда в доме уже легли, кто-то влез в окно и, видно, наделал шума. Горничная вышла на звук, и влезший ударил ее чем-то тяжелым по голове.
Пелагия присела, тронула пальцами висок, где должна биться жилка. Не билась жилка, девушка была мертва, Инокиня пробормотала молитву, но без вдохновения, потому что прислушивалась.
Снова стон. И близко — пожалуй, шагов десять.
Она ступила раз, другой, третий, готовая при первом же признаке опасности бросить свечу и кинуться назад, к открытому окну.
Впереди темнел дверной проем.
Коридор?
Пелагия шагнула еще и увидела Наину Георгиевну.
Княжна лежала в коридоре на полу, совсем рядом с гостиной.
На барышне был пеньюар и кружевной чепец, одна расшитая бархатная туфелька без задника валялась в стороне. Дальше по коридору виднелась приоткрытая дверь, очевидно, ведущая в спальню. Но Пелагии сейчас было не до расположения комнат — чепец Наины Георгиевны был сплошь пропитан кровью, а огромные глаза разбивательницы сердец смотрели вверх совершенно неподвижно, и в них отражались два маленьких огонька. И еще сестра увидела большой камень, черневший на полу чуть поодаль. Увидела, поневоле вспомнила, как лежал под деревцем мертвый Закусай, и перекрестилась.
Наина Георгиевна была еще жива, но кончалась — это монахиня поняла сразу, едва только нащупала пальцами острый край пробитой теменной кости. В свое время, когда Пелагия проходила искус, первым ее послушанием стала работа в монастырской больнице, так что опыта по медицинской части ей было не занимать.
Длинные ресницы дрогнули, взгляд умирающей медленно, словно нехотя сфокусировался на инокине.
— А, сестра Пелагия, — ничуть не удивилась Наина Георгиевна, а даже точно обрадовалась, но тоже не сильно, в меру.
Отчетливо, несколько врастяжку выговаривая слова (так бывает при черепном ранении), сообщила:
— Я сейчас умру. — Сказала и как бы немного удивилась собственным словам. — Я это чувствую. И ничего особенного. Не страшно совсем. И не больно.
— Я побегу, позову на помощь, — всхлипнула Пелагия.
— Не нужно, уж кончено. Я не хочу снова одна в темноте.
— Кто это вас?
— Не видела… Шум. Позвала — Дуняша молчит. Вышла посмотреть — удар. Потом ничего. Потом слышу, далеко-далеко, голос женский. Зовет: «Наина Георгиевна!» А нет никого. Темно. Я думаю: где это я, что это со мной… — Княжна двинула уголками губ — верно, хотела улыбнуться. — Это хорошо, что я умираю. Самое лучшее, что могло случиться. А что вы здесь — это знак, чудо Господне. Это Он меня прощает. Я виновата перед Ним. Не успею рассказать, уплывает всё. Вы мне просто грехи отпустите. Это ничего, что вы не священник, все равно духовное лицо.
Пелагия, клацая зубами, стала произносить положенные слова:
— Каплям подобно дождевым, злии и малии дни мои летним обхождением оскудевают, помалу исчезают уже, Владычице, спаси мя…
Наина Георгиевна повторяла: «Помилуй, помилуй…» — но чем дальше, тем тише. С каждым мгновением ее силы убывали. Когда монахиня закончила читать канон, княжна говорить уже не могла и только слабо улыбалась.
Пелагия, наклонившись, спросила:
— Что было на фотографии? Той, где дождливое утро?
Казалось, ответа уже не будет. Но через минуту бледные губы шевельнулись:
— Там осина…
— Что осина?
— Жи…вая. И мо…тыга.
— Кто «живая»? Какая мотыга?
Сзади скрипнул пол — и не тихонько, как прежде, а весьма основательно, словно под чьей-то тяжелой стопой.
