Понимая, что без золота продолжение войны невозможно, канцлер Лев Сапега настоятельно советовал королевичу вступить в переговоры с московитами. Как ни противился Владислав, ему пришлось согласиться. Первый съезд с русскими послами назначили на речке Пресне. Комиссарами на переговорах от Речи Посполитой были литовский канцлер Лев Сапега, бискуп каменицкий Адам Новодворский, брат раненого мальтийского рыцаря, а также пограничный староста велижский Александр Корвин Гонсевский. Московское государство представляли наместник псковский боярин Федор Шереметев, наместник суздальский князь Данила Мезецкий и дьяк Артемий Измайлов. Боярин и князь был поименованы наместниками для пущей важности – так всегда делалось при важных переговорах.
Комиссары и послы съехались ближе к вечеру, настороженно оглядывая друг друга. Опасаясь подвоха, никто не сошел с коня. Так и вели переговоры в седлах. Из литовских людей чаще всего говорил канцлер Лев Сапега, искусный дипломат, принимавший участие еще в переговорах с царями Федором Иоанновичем и Борисом Годуновым. Тогда Сапеге удалось заключить двадцатилетнее перемирие, но оно не продержалось и половины срока. Канцлер Сапега завел длинную речь, построенную по всем правилам риторики, которую он в числе семи свободных искусств изучал в Лейпцигском университете. Канцлер защищал права королевича Владислава на московский престол. Он перечислял по пунктам все выгоды подчинения королевичу. Новодворский мерно кивал головой в епископской митре, одобряя каждый пункт. Его горячий конь норовил подняться на дыбы, но рука князя церкви была крепка и удерживала норовистое животное. Лев Сапега говорил:
– Не в столь давние времена, когда в Москве правил царь Иван Васильевич, Великое княжество Литовское заключило унию с Польшей. Так создалась славная Речь Посполитая. Отчего бы и вам, московитам, не последовать доброму примеру? Великое княжество Московское станет полноправным участником унии. Поглядите на нас, литовцев. Мы подчиняемся собственным законам, закрепленным в Литовском статуте. Мы имеем свою Раду, без согласия которой король ничего не может предпринять в пределах великого княжества. У вас, московитов, тоже будет своя Боярская дума из знатных людей и Земский собор из представителей разных сословий. В Московском княжестве вы будете судимы по своим судебникам, как это происходит сейчас. Не стоит бояться за греческую веру, ибо в Речи Посполитой каждый волен молиться по своей склонности. Правду ли я говорю? – Канцлер обратился за поддержкой к епископу Каменецкому.
– О, да! Мы уважаем чужую веру, тем более что вы христиане, пусть и заблудшие, – кивнул митрой Адам Новодворский.
Боярин Федор Шереметев вежливо выслушивал речи канцлера. Боярин был многоопытен. Будучи близок к Романовым, он пострадал от гонений, воздвигнутых на них Борисом Годуновым. Все правление лжецаря боярин провел в почетной ссылке на воеводстве в Тобольске. После смерти Бориса он был возвращен, целовал крест Самозванцу, потом свергал его, ставил царя Василия и его свергал. Потом вместе с боярами просил на московский престол польского королевича – что скрывать, было и такое.
Слушая канцлера, Шереметев думал, что литовские люди поздно спохватились. Не дали королевича, когда его столь горячо ждали. Многие хотели Владислава, да шведским принцем тоже не побрезговали бы. Кого угодно из сыновей соседних государей были готовы принять на осиротевший московский престол, лишь бы прекратилась Смута. Но с той поры много воды утекло, а еще больше – крови. Нет доверия льстивым речам о терпимости к православию. Не отступнику Сапеге, дважды переменившему веру, толковать о православном законе! На длинную речь канцлера боярин дал краткий ответ:
– Мы государя выбрали, крест ему целовали, венчан он уже венцом царским, и мы не можем от него отступиться.
– Достойно сожаления, что вы предпочитаете тиранию, хотя фортуна предоставляет московитам счастливую возможность насладиться шляхетскими вольностями! – гнул свое канцлер.
– Вольности нам не нужны. Не было, нет и не будет в Московском государстве обычая жить свободно, – парировал Шереметев.
– Мы рабы великого государя, а ваши вольности нам как телеге пятое колесо, – подтвердил князь Данила Мезецкий.
– Не все так мыслят, – возражал Сапега. – Нам известно, что царь Василий Шуйский при избрании на престол дал крестоцеловальную грамоту не казнить бояр без согласия Боярской думы. До нас также дошли слухи, что с молодого Романова, коего вы безосновательно именуете царем, также были взяты письменные обязательства, ограничивающие его тираническую власть.
– Никоторых писем с великого государя имано не было, – твердо отвечал Шереметев. – Царю и великому князю Михаилу Федоровичу всея Руси вручена самодержавная власть, коей пользовались его царственные предки. Он волен казнить и миловать, а иной воли нам не надобно.
Боярин не кривил душой. Правда, на Земском соборе толковали, что неплохо было бы взять с царя письменное обещание править в согласии с боярами и собором. Но разговоры ничем не закончились и жезл единодержавия был вручен Михаилу Федоровичу без всяких условий. Шереметев считал, что негоже ограничивать власть самодержца. Вольности не подходят русскому человеку – в этом боярин был уверен так же твердо, как в том, что солнце восходит с востока. Дай волю холопу, и он безобразно загуляет. Освободи от тягла крестьянина, и он, чего доброго, вообще перестанет пахать и сеять, предаваясь праздности. Оставь без воеводского пригляда купчишку – он непременно начнет плутовать, а дворянин, пожалуй, на коня не сядет и сабли из ножен не вынет, когда его позовут в поход. Единственно, родовитым боярам можно было бы прибавить воли, однако и они в своем большинстве не знают порядка – перессорятся, перестанут слушаться государевых указов, а то и измену замыслят.
Нелегко было при царе Иване Грозном, но много хуже стало в Смуту, когда каждый норовил поступать по собственному разумению. Нет уж, насытились сим блюдом из безначалия и своеволия! Едва не пропали совсем! Детям и внукам наказали не тщиться жить своим умишком, во всем покоряться великому государю и, буде он прогневается, смиренно сносить самые лютые казни, памятуя, что они для пользы.
Иное дело, что Шереметев не ожидал, что «сильные во Израиле», как он называл умудренных летами бояр и воевод, будут оттеснены от государя мальчишками и старыми бабами. Сейчас Московское государство уподоблялось богатому, но безалаберному дому, в коем главенствуют бабы, чего быть не должно, ибо бабам место на своей половине. Однако Шереметев не терял надежды. Только бы договориться с ляхами, а там вернется из плена Филарет Никитич, смирит свою жену Марфу Ивановну, ее сестру Евтинию, братьев Салтыковых и толпу припадочных людишек, набежавших неведомо откуда и жадно припавших к царскому престолу.
