фашистское шествие, и кончая такими отвлеченными и возвышенными, как церковные песнопения и религиозные молитвы.
МУЗЕИ МИРА
Театр быта
Ирина Глущенко
В финском городе Тампере есть рабочий район Аамури, превращенный в музей быта. Экспозиция начинает свой рассказ с семидесятых годов XIX века, а заканчивает 1973 годом. Это квартиры, расположенные в старых деревянных домах. Обходишь два десятка квартир, комнату за комнатой, десятилетие за десятилетием, словно путешествуешь в машине времени. Все предметы подлинные и относятся только к определенному периоду: если перед нами комната 1936 года, то и пожелтевшая газета будет именно этого года.
Первое, куда ты попадаешь в любой квартире, — это кухня. Главное действующее лицо здесь — огромная черная плита. Это целое государство: кастрюльки, сковородки, тяжелые утюги разного размера, эмалированные тазы, кружки. Над плитой протянуты веревки, на них по-прежнему сушатся полотенца, — те самые полотенца, которыми пользовались хозяева квартиры; уже ветхие, с полустершейся вышивкой.
В комнатах бедно, аскетично: печь в углу, приоткрытый сундук, ведро. Под кроватью брошены черные сапоги. Кувшин для умывания и кусок мыла — жесткий, желтый. Это было сто лет назад. Время движется дальше. Половики, на окнах стоят горшки с геранью. Чуть позже на столе появится черная с золотом швейная машинка, большие ножницы. Этажерки с белыми салфеточками. Комоды, буфеты. На буфете стоят фотографии.
Коврики с оленями на стенах, в одной из комнат висит портрет Карла Маркса (район-то рабочий).
Кровати деревянные и узкие. Вот детская кроватка, а рядом на тумбочке заботливо сложены стопкой пожелтевшие распашонки. Большие эмалированные горшки под кроватками, на полу свалены деревянные игрушки — паровозики, лошадки. Самодельная кукольная мебель — ребенок вырезал из бумаги и склеил столики и стульчики и расставил их на полу. Его куда-то позвали, но он скоро вернется и доиграет.
А это столовая, сейчас семья сядет обедать: тарелки, ложки, салфетки уже ждут. Фарфоровая статуэтка футболиста, радио — это уже 1936 год. Двадцать лет спустя появятся торшеры, полированная мебель, в шестидесятые — проволочные украшения на стенах, транзистор, а в семидесятые — телевизор.
Перед дверью, в предбаннике, стоит глубокая детская коляска; ребенок в ней совсем низко. Наверное, всегда стояла тут, вот продолжает стоять и сейчас.
Все очень обыденно. Выходишь из одного дома, входишь в другой, и чем дальше смотришь, тем больше понимаешь — это не музей, не декорация; нас просто впустили в чужой дом подсмотреть чужую жизнь.
В каждой квартире остались предметы одежды, принадлежавшие хозяевам в разные времена. Из сундука столетней давности выглядывают вышитые рубахи. Где-то на кровати валяются брюки, на вешалке за дверью висит пальто. Стоят дамские ботики, туфельки с перепонкой и каблуком-рюмочкой, совсем новые — видимо, их надевали только по праздникам.
И кримпленовый костюмчик начала семидесятых, помещенный в этот контекст, выглядит, словно рыцарские доспехи в историческом музее.
Кажется, ничего специально не подобрано, а просто осталось лежать на своих местах, вот только хозяева куда-то уехали и квартиры пустуют. И потому в любую из них можно вселиться хоть сейчас. В шкафчиках на кухне стоят коробки с солью и сахаром. В ящиках лежат спички.
Но в какой-то момент становится неловко перед этими вещами, которые наивно открыто выставлены напоказ. Вещи, которые столько раз брали, трогали, скребли, мыли, стирали, чистили, гладили, теперь застыли, навеки заняли свое место, получив раз и навсегда установленный порядок, — разве не об этом мечтал Клов из пьесы Беккета «Конец игры»: «Мир, в котором все было бы молчаливым и неподвижным, а всякая вещь занимала бы свое последнее окончательное место, покрываясь последней, окончательной пылью»?
Но здесь есть ритм: повторяющаяся смена комнат, смена десятилетий, эволюция одного и того же предмета.
Есть и динамика, дыхание времени — брошенные вещи, включенное радио, забытый свет, раскрытый шкафчик, выдвинутый ящик.
В этом театре нет действующих лиц. Вещи сами рассказали свою историю и сыграли свой спектакль про жизнь и смерть.
IV Фестиваль науки
Фестиваль науки во многих странах Европы сегодня — важнейший инструмент, позволяющий привлечь талантливую молодежь к изучению научных дисциплин и продемонстрировать гражданам страны высокую значимость роли, которую играет наука в улучшении здоровья человека, повышении его благополучия и качества жизни. Особенность Фестивалей науки — сочетание зрелищности проводимых мероприятий с высоким научным содержанием.
В качестве инициатора проведения такого фестиваля в России выступил Московский государственный университет им. Ломоносова. Среди нескольких вузов Москвы его инициативу поддержал Московский институт стали и сплавов. Красочное зрелище состоится 9-11 октября 2009 года на площадке МГУ, и 10 октября в главном корпусе МИСиС:
• Выставки
Первый в России автобус — передвижной класс «Наноматериалы и нанотехнологии» с действующими лабораторными работами
Интерактивная модель человека — «Ученые Москвы для здравоохранения»
«Наноматериалы и нанотехнологии»
Нанокосметический кабинет
• Анимация и видео
Путешествие в металлургию древности
Крупнейшие металлургические заводы России
• Популярные лекции
«Нанотехнологии. Вчера. Сегодня. Завтра»
«Виртуальное путешествие — Загадки Легендарной оружейной стали Средневековья»
• Школьники смогут испытать себя: В искусстве изготовления кольчуги (мастерская доспехов) и чеканки монет на прессе.
СОПЕРНИКИ КЛИО
Древнегреческая классика: почитатели и мистификаторы
Александр Марков
В позднесредневековой Европе классика стала не просто набором образцовых произведений, а мечтой, почти недоступным предметом вожделенного стремления. Греческого языка в Европе почти никто не знал, и о сладости речи Гомера, Фукидида и Платона могли только догадываться сквозь смутные грезы. Знание античных сюжетов не могло заменить подлинных текстов для тех европейцев, которые полюбили живые рассказы о важнейших вещах и чаяли изучить первые самостоятельные открытия человеческой мысли. Но найти преподавателя греческого языка было невозможно, даже если объездить всю Италию. Данте Алигьери мог только с тоской мечтать о встрече с Гомером в Лимбе.
Петрарка томился, видя перед собой записанные строки Гомера, но не находя толкователя, который мог бы превратить их в звучащую речь. Грек Варлаам, которого у себя приютил Петрарка и которому он открыл путь к епископской должности, вскоре бежал, позабыв о своем благодетеле.
Но уже через два поколения после Петрарки в Италию начинают переселяться греческие учителя. Итальянцы встречают посланцев Византии с восторгом, считая их появление благословением для науки. Во Флоренции Мануилом Хрисолором
