Павел во время нашего перелёта в Адан непрерывно получал донесения от своих разведчиков. В Адане к ним добавились новые данные. Нордаги продвигались с вызывающей быстротой. Забон уже окружён. С возвышенностей, защищавших город, оборона сбита. Армию Вакселя и дивизии нордагов разделяют лишь те низины, которые Штупа залил и которые пока непроходимы для машин и для пеших. Нордаги уже захватили продовольственные склады Забона, расположенные в ущельях вне города. В городе продовольствия хватит недели на две, потом начнётся голод. Франц Путрамент выступил по стерео. Вот выдержка: «Мы не будем атаковать город. Мы выморим Забон, не тратя ни одного солдата. Когда улицы этого города усеют трупы погибших от голода, мы вступим на его проспекты с развёрнутыми знамёнами и устроим на площадях торжественный парад».
— Мерзавец! — пробормотал побледневший Готлиб Бар.
Гонсалес сделал пометку в своём блокноте. Не сомневаюсь, что он вписывал в него кары, какие обрушит на Путрамента и его министров, когда они предстанут — если предстанут — перед Чёрным судом.
— Предлагаю первоочередные меры, — сказал Гамов. — Продовольственные нормы в Забоне сокращаются вдвое, мне горько идти на это, но другого выхода нет. Чтобы все помнили, что происходит в Забоне, вводим у себя в правительстве нормы этого города.
Готлиб Бар, любитель поесть, горестно вздохнул. Он так же печально вздыхал, когда Гамов, вводя валютную реформу, объявил нам, что ни один министр, тем более — член Ядра, не вправе рассчитывать на золото и банкноты. Ибо, сказал Гамов тогда, валютные товары комплектуются из резервов, созданных трудом всего народа до нас, а мы, правительство, ответственны лишь за текущую продукцию, оплачиваемую в калонах. Окружение Маруцзяна жадно обирало народ, мы же будем первым правительством, получающим меньше, чем средний труженик.
— Бар, доложите о производстве энерговоды и строительстве водолётов, — приказал Гамов.
Производство сгущённой воды увеличивалось. Четыре новых завода сгущённой воды уже в строю, на подходе ещё двенадцать, развернулось строительство тридцати одного. Через год будет работать около шестидесяти энергозаводов.
С водолётами хуже. Одна Кортезия накопила опыт производства этих капризных летательных аппаратов. И одна создала боевой флот таких машин. У нас до переворота имелся лишь пяток водолётов, они обслуживали правительство, а в боях не участвовали. Уже изготовлено два десятка водолётов, к весне будем иметь несколько сотен.
— До будущей весны ждать не будем, — сказал Гамов. — Используем построенные водолёты немедленно.
И он объявил свой план вызволения Забона. Военные операции на западе прекращаются. Пеано оставляет здесь прочную оборону, а все высвободившиеся силы направляет на север. Задача перебрасываемой на север армии — в течение трёх-четырёх недель отогнать нордагов от Забона и перенести войну на их территорию.
— Невозможно, — сказал Пеано, — шесть недель — вот минимум времени для переброски армии с запада на север.
— Продовольствия в Забоне хватит по урезанной вдвое норме лишь на четыре недели. На пятой неделе начнётся вымирание.
Был один из тех редких случаев, когда даже тени улыбки не появилось на лице Пеано. Он рассчитывал точно — даже за четыре недели не перебросить и не изготовить к бою целую армию. Я мог подтвердить это с такой же убеждённостью, как Пеано. Я молчал. Гамов требовал того, чего и я потребовал бы на его месте.
— Вы сказали, что есть два десятка водолётов, — вдруг подал голос Пустовойт. — Может, перевозить на них продовольствие в осаждённый город?
Для министра Милосердия было естественно изыскивать пути спасения людей, но даже непрерывные полёты двух десятков водолётов не сумели бы продлить больше, чем на часы, существование огромного города.
— Водолёты предназначены для диверсии в тылу врага, — ответил Гамов.
Штаб нордагов, сказал далее Гамов, расположен в лесу недалеко от столицы этой страны. Штаб охраняется надёжно — по сухопутным дорогам к нему не добраться. Но почему не напасть на него с воздуха? Выбросить десант и захватить в плен командование. Если повезёт, заполучим самого Путрамента. Когда командование нордагов будет в наших руках, всё течение войны с ними переменится.
— Ваше мнение, Семипалов?
У меня были возражения. Я не против диверсии, её удача могла спасти Забон. Но использование водолётов я одобрить не мог. С первого дня нашей власти мы условились, что водолёты — самое секретное наше оружие. О том, что мы так расширяем их производство, враг и догадываться не должен. Небольшая воздушная диверсия раскрывала этот план. Ради спасения города мы снижали шансы на победу в войне.
— Понимаю вас, Семипалов, — с волнением сказал Гамов. — Но ни вы, ни я никогда не простим себе, если в Забоне от голода хоть один человек умрёт. Ведь это мы с вами, в первую очередь мы двое, своими ошибками поставили город перед страшной опасностью. Помню, помню, вы возражали мне, когда решалась северная операция, но ведь не настояли на своём, Семипалов! Не опровергли меня, а согласились. Соглашайтесь и сейчас, прошу вас!
— Соглашаюсь, — сказал я. Ещё не было случая, чтобы Гамов упрашивал, а не требовал. Я не мог ответить отказом на такое обращение. И снять с себя вину за то, что Забон попал в беду, я не мог: и уступил вначале настояниям Гамова, и дал себя позорно обмануть, когда организовал отпор маршалу Вакселю.
— Водолёты уже вылетели с базы, — сказал Гамов. — Перед заходом солнца они начнут операцию. Семипалов, вы срочно возвращаетесь в Забон. Сейчас пойдёмте все вместе обедать.
— Я пообедаю дома, — поспешно сказал Готлиб Бар.
Готлиб и раньше не жаловал правительственную столовую, его безликая в остальных отношениях жена в этом одном, в приготовлении вкусных блюд даже из невкусных материалов, достигала подлинного мастерства. На старых «четвергах» у Бара мы не всегда успевали посмотреть на неё, когда она входила с блюдами пирожков и сладких печений, но изделия её рук сразу приковывали взгляд. После нового сокращения правительственных пайков Бару было муторно в нашей столовой.
Мы с Гамовым сели за отдельный столик. Еда с сегодняшнего дня ещё больше отвечала оценке, данной ей некогда Баром: «Во-первых, дрянь, а во-вторых, мало».
— Семипалов, Войтюк уже переведён к вам, — сказал Гамов, понизив голос. Загадка Войтюка оставалась закрытой для всех, кроме нас с ним, да ещё Вудворта и Прищепы. — Он получил свой кабинет в вашем министерстве. К сожалению, вы уже не сможете познакомиться с ним сегодня.
— Наоборот, раньше познакомлюсь с ним, а потом вылечу. У меня появились кое-какие соображения, скажу о них после. Две просьбы, Гамов. Разрешите поглядеть на покаянный лист Войтюка. И позвоните, когда начнётся операция водолётов, я ещё буду у себя.
— Покаянный лист Войтюка в вашем столе. Когда водолёты вылетят, я позвоню и скажу одно слово «да».
После обеда я вынул покаянный лист. В невыразительном лице Войтюка не проглядывало ни одной своеобразной черты. И собственноручная исповедь подтверждала впечатление, что ни на что выдающееся этот человек не способен. Он, конечно, совершал неблаговидные поступки, все в аппарате Маруцзяна виновны в таких поступках. Но то, в чём признавался Войтюк, было так ничтожно в сравнении с тем, что позволяли себе другие! Неудивительно, что этот человек первый решился на исповедь, думал я. Уж не ошибся ли Павел, приписав большую важность умолчанию об изумрудном колье? Вряд ли женщины любят мужчин с физиономиями войтюков, особенно когда женщины красивы и честолюбивы, как Анна Курсай, его жена. Но если появление у Войтюка фамильной драгоценности семейства Шаров произошло по причинам интимным, а не политическим, то это оправдывает умолчание о колье в покаянном листе, зато порождает другую загадку: кто-то всё же передал кортезам информацию о концентрации наших сил около Забона — и тогда надо искать другого шпиона. И я сказал себе: буду исходить из того, что именно Войтюк шпион и что невыразительность его физиономии не больше чем камуфляж такого высокого мастерства, что перед ним будет кустарной подделкой сияющая улыбка отнюдь не улыбчивого душой Альберта Пеано и очень женственная, очень нежная красота беспощадного Аркадия Гонсалеса. Итак, держать с Войтюком ухо востро!
Он вошёл по моему вызову — точно такой, каким был изображён на фотографии. Только вытянулся по-военному, даже пристукнул каблуками. Зато заговорил вполне по-граждански:
— Вы, кажется, вызывали меня, генерал?
— Не «кажется» вызывал, а просто вызывал. Садитесь, Войтюк.
Он сел на краешек стула. Это могло означать высокую степень почтения ко мне. Я сразу дал понять, что со мной надо вести себя проще.
— Садитесь удобней, Войтюк, разговор будет долгим.
