— … Только политически подкованный жеребец мог проскакать даже по вождю. Ни стыда. Ни совести. Ни чести…
Богобоязненный Авель Борисович начинал верить: частушки — дело рук и ума приговорённого к свинцу… Наконец-то он раскрыл сочинителя.
Отрапортует коменданту: частушки были спрятаны в двойном дне чемодана… рифмованное дополнение к трактату…
— Почитай ещё? чекист Пиоттух, о правде народной. Хоть перед смертью утешь.
— Поди, наизусть знаешь все жалобы турка. Забыл? Напомню.
Триста лет РомановыЖили все обманами.А Советская властишкаТакова — народу крышка!Есть у нас комендатура.Комендант — губа не дура.Держится он молодцом —Поливает всех свинцом.Присмирели камеры —Христиане замерли.Жертву новую ведутНа свинцовый страшный суд.
— …Не прикидывайся овечкой смирной. Насочинял — на три высшие меры… хотя одна за всё рассчитается.
— Мне эта художественная самодеятельность нравится. Читаешь ты плохо, не выразительно, но суть слов доносишь.
— Вспомни, что ты написал о судах-тройках.
— Неужели есть частушки и об этих позорниках?
— Есть. И тоже тянут на расстрельную статью.
Приговор подпишет «тройка» —Узникам тогда убойка.Зона тоже не грустит —Штабелями умастит.«Тройки» — страшные убийцы.Душегубы. Кровопийцы.Курс прошли у сатаны:Убивают без вины.На Руси взбесились «тройки».Нас швыряют на помойки.По ночам свинец свистит.Яр пузатый всех вместит.
— …Вот что, сочинитель и хранитель частушек. Подписывай признание, и мы пересмотрим приговор. Похлопочем, чтобы «вышку» заменили десятилетним сроком. Переведём поближе к теплу — в Томскую или Кемеровскую тюрьмы.
— А кто три «вышки» недавно обещал за напраслину?
— Сгоряча вылетело…
Пластинка с маршем «Прощание славянки» пока не находилась.
Казнь отложили.
В камере приговорённый к расстрелу гладил иконку, шептался со святым. Лик Георгия Победоносца был мудроспокойным, задумчивым, посылающим светлую надежду.
7— Смазливенький в портупее зачастил к тебе.
Секретарь газеты «Северная окраина» Колотовкина не придала значения подковырке машинистки.
— Не отмолчишься, Анна Сергеевна, — не унималась курносая стучалка — так её называли сотрудники редакции.
В кабинетный залив добродушной Аннушки заплывали коряги и покрупнее. Случались серьёзные задёвы: с языка редакционной стучалки слетали колкости острее иголок ежа.
— Почему Авель библейский к тебе похаживает?.. Ох, неспроста. Скажу его жене Матильде — пристукнет нашего секретаря, хоть и ответственного.
Равнодушно подёрнув плечами, смущённая Анна Сергеевна ответила:
— Офицер добрый, отзывчивый. Доискиваются в комендатуре — чьи частушки по посёлку летают… Допечатывай скорее срочный материал и поменьше болтай.
Коренная нарымчанка Колотовкина умела сиять небесной красотой глаз. Многие подолгу смотрели в её синь — нежную, притягательную и волнующую.
Увидев впервые важную особу местной газеты, Авель Борисович не мог скрыть волнения и несколько начальных слов произнёс с заиканием.
Полистав подшивку «Северной окраины», Анна Сергеевна красивым почерком выписала фамилии Колпашинских стихосложенцев. Достали письма, проверили почерки — ни один не подошёл к размашистому разливу слов неизвестного частушечника.
— Говорят, гармонист Тимур Селиверстов распевал какие-то частушонки… Но вот такие — он бы петь поостерёгся… Это же явная крамола на партию, товарища Сталина.
Растерянный Пиоттух вскоре забыл о цели прихода, смотрел на красавицу с нежностью любящего брата. Женщина быстро уловила совсем не магическое притяжение взгляда. Она привыкла к подобному мужскому ротозейству и знала, что поведёт любого самца в любом направлении.
Частушки ей понравились остротой и неотстранённостью от сомнительного времени. Но как бы они ни просились на газетную полосу — их невозможно было опубликовать.
Так близко Анна Сергеевна пока не видела чекистов: от портупеи, кобуры, запыженной какой-то стреляющей штуковиной, исходил неприятный запах.
— Неужели в частушках заложена правда?
— Ни капли! — отрапортовал службист. — Да, Анна Сергеевна, органы карают за преступления, но бесчинства не допускают, — уклончиво ответил растерянный офицер, не в силах оторвать взгляд от яблочного налива гладких щёк, от кукольных ресниц. — О частушках забудьте. Нашли партизана. Следователи — не лишние рты у государства… Но если услышите, кто распевает рифмованную ложь — немедленно сообщите.
На последних словах построжел, словно освободился от чар, напущенных редакционной княжной в розовом, плотно облегающем свитерке.
На один из рельефных холмиков груди угнездилась изумрудная муха. Авель Борисович позавидовал стремительной твари: она задержалась на плотной шерстяной вязке, принялась бесцеремонно чистить лапками без того опрятную головку.
Особист представил радом с обворожительной дамой пресную Матильду, чуть не зевнул от наваждения. Оконфуженный, размышлял: «Кому что даётся… вот так живёшь, ошибаешься, терпишь муки, а радость-то: вот она… говорят: разведёнка… разве такую можно бросить?.. Наверно, гордая — сама ушла… И какой дурак выпустит из постели неземное существо…».
Не выдержала Матильда домашнего позора. Напялила перчатки, взяла помойное ведро. Свалила все фаллосы, отнесла к печке. Сжигать не стала — задумала испытать на пробу первую отчаянную дерзость.
— Где коллекция? — удивительно спокойным голосом спросил муж.
— В трубу вылетела.
Вместо гневной отповеди, грома и молний Авель Борисович безнадёжно махнул рукой:
— Туда им и дорога…
— Авелюшка! — возликовала Матильда, — дай я тебя расцелую за твой подвиг души.
Косо посмотрела на домашнего и зонного стража.
— Что это сегодня с тобой? Не узнаю…
Фаллосы горели огнём притворной страсти.
Не надо было и кочергой помешивать — так хорошо пылали высушенные самоделки.
На Авеля Борисовича налетело безразличие ко всему, посягающему на его время и жизненное пространство. Подступали слезы раскаяния, обиды… Ощутил поражение судьбы, никчёмности ретивых действий.
Дома он прятал табельное оружие подальше от зорких глаз. Не хотелось, чтобы беременная кобура напоминала о сокрытом дитяти. Всплывали мыслишки и не раз рассекретить одну ячейку патронника, отпустить на роковую волю гладкий сгусток свинца… Через минуту восставал против измены воли, прогиба дальнейших планов по ликвидации заговорщиков.
Налёты внезапного бешенства сменялись кислой меланхолией, рвение на службе — угарным бездействием. Высокие идеи, за которые насмерть бился дзержинец, превращались в оборотня — повизгивающую юлу: раскрутили её грязной рукой, оставили без присмотра. Безусловно, были ревностные сторожа порядка, следили за механизмом волчка, чтобы не сковырнулся с отлаженной оси.
Иногда Авель Борисович чувствовал себя трещиной — скоро произойдёт надлом. Эпилепсией не страдал, но активностью мозга предвидел её приближение. Какой-то враг держал падучую болезнь на спусковом крючке, мог в любой момент дать команду — «пли!»
Ранимая душа, освещенная красотой Анны Сергеевны, по-иному откликнулась на происходящее вокруг. Комендатура показалась полузабытым материком, когда-то открытым по компасу сердца. «Зачем?» — спрашивал себя Пиоттух и не находил ответа.
Зонные злодейства наслоились на судьбу: какой скребок очистит огрубевшую шкуру? Заведомо обречённый на служебную ложь, исполнял приказы, которые считал вне закона. То, что народный комиссариат внутренних дел навалил на тридцать седьмой, тридцать восьмой годы, не могло не шокировать грузом трупов. Позор, возведённый в степень тайны, вышел на чистый простор, разгуливает в дерзких частушках. Побеждающая в сказках правда не могла соперничать с кривдой жизни. Карающий меч возмездия обретался на небесах и мог в будущем слететь оттуда булатной птицей. Дальновидный Пиоттух не мог не предчувствовать верную траекторию полёта.
Сегодня Матильда глядела на Авелюшку глазами испуганными: из него словно высыпались все бесенята и попрыгали в печку чтобы сгореть вместе со срамными фаллосами.
Его не тянуло ни к вину, ни к револьверу.
Образ редакционной чародейки расплывался парным июльским туманом.
В нём просверкивала мозаика радуг… появлялись манящие глаза… колебались выразительные ресницы… сочился тёплый розовый свитер… На нежной шее сидела крупная муха и хохотала последним смехом приговорённого нарника…
