Мы же не знаем, где ты живешь. Пусть она сдвинется с места, поедет, потом вернется, пусть знает, что ты интересуешься, не делаешь вид, а действительно интересуешься, что тебе это важно.
Чтобы ты дал понять ему, Антуану, что он больше не несет за нас ответственности, за нее и за меня, — он никогда ее и не нес, и я знаю это лучше, чем кто бы то ни было, но всегда считал, что несет, хотел так считать, так было все эти годы, он хотел считать себя ответственным за меня, ответственным за Сюзанну, и казалось, что для него это главное в жизни, главная боль и главная вина своего рода. Он присвоил себе роль, ему не принадлежащую. Чтобы ты дал ему повод полагать, будто он тоже может, в свое время, когда настанет час, бросить меня, совершить эту низость, ибо в его глазах, не сомневаюсь, это низость, но что он будет иметь на это право и что он на это способен.
Разумеется, он этого не сделает: придумает какие-нибудь помехи или просто запретит себе по неизвестным нам причинам, но ему страшно хотелось бы совершить это в своем воображении, осмелиться хотя бы вообразить. У бедного мальчика совсем плохо с воображением, меня всегда это мучило.
Они оба хотели, чтобы тебя здесь не было, не было в наличии как такового, и чтобы вследствие того они могли бы к тебе поехать, тебе позвонить, поссориться и помириться, отказать в уважении, ох уж это мне пресловутое уважение к старшим братьям, когда их нет или когда они становятся чужими.
В этом случае ты принял бы на себя часть ответственности, а они стали бы, в свою очередь, то есть получили бы на это право, чтобы тотчас начать им злоупотреблять, в свою очередь, стали бы, короче говоря, передергивать. Получили бы право.
Ты улыбаешься?
Скажешь пару слов?
ЛУИ. Нет.
Только улыбаюсь. И слушаю.
МАТЬ. Что я хотела сказать.
Тебе сколько лет? Сейчас тебе сколько?
ЛУИ. Мне?
Ты про меня спрашиваешь?
Около сорока.
МАТЬ. Сорок лет. Мне тоже как будто еще сорок. Так я себя осознаю.
Это много?
(…)
ОТЕЦ, УЖЕ УМЕРШИЙ. Никогда мы не были близки.
АНТУАН. Да Не получалось. Не знаю почему.
ОТЕЦ, УЖЕ УМЕРШИЙ. Нечего было друг другу сказать?
АНТУАН. Возможно. Не было точек соприкосновения.
ОТЕЦ, УЖЕ УМЕРШИЙ. В последнее время, когда Луи уехал, а я мало что уже значил, в последнее время мы их не находили, сколько бы ни искали, не могли найти. Возможно, я перестал хотеть.
АНТУАН. Это я виноват. Не предпринял никаких шагов. Чувствовал, что должен предпринять, но не решился. И не стал. Было слишком поздно. Наверное, потому, так, во всяком случае, я думал, так мне хотелось думать, что тебе ничего от меня не было нужно, не только в последнее время, но и раньше, всегда.
ОТЕЦ, УЖЕ УМЕРШИЙ. Даже и не знаю. Мне вообще ничего не хотелось. Так и проводил долгие послеполуденные часы с ощущением, что жизнь моя кончена, я знал, понимал это, жизнь кончилась, только что, несколько недель назад я еще работал, и вот уже нет ничего, я буду отныне доживать, ничего не ожидая, и, скажешь ты что-нибудь или нет, ничего уже не изменится, а возможно, даже и ухудшится, еще больше осложнится.
АНТУАН. Многие годы, да и сейчас тоже, мне снится один и тот же сон. И всегда я просыпался в бессильном гневе и ярости, обессиленный гневом и болью, которую он приносил, не было сил от ярости, и день был заранее испорчен, как порой и все следующие дни, оттого что ярость эту вызывал у меня ты, все вы, но ты особенно.
Все тот же сон и сегодня, в котором я хочу все порушить, уничтожить все, что мне принадлежит, стереть в порошок, все свои дела, все вещи, все, что покупал для себя, для жены и детей, ничего не оставить, разрушить, чтобы выразить всю беспредельность своей ярости против тебя, всех вас, но против тебя особенно.
В этом сне я камня на камне не оставляю от того, что прежде составляло мою жизнь, мою жалкую жизнь, демонстрирую, до какой степени не дорожу больше ею, настолько иссушил меня гнев против вас, против тебя, против тебя прежде всего.
Отец, уже умерший, кладет руку на плечо Антуана.
(…)
МАТЬ. В послеполуденное время так было всегда: обедали дольше, дел никаких не было, сидели себе развалившись.
СЮЗАННА. Почему бы нам тихонечко не потанцевать. Поставим музыку и потанцуем.
ЗАКАДЫЧНЫЙ. Я бы не прочь.
СЮЗАННА (фотографирует). Если будете сидеть спокойно, снимок получится резким.
КАТРИН. Хотите еще кофе?
СЮЗАННА. Ты что, всю жизнь будешь ему выкать? Они что, всю жизнь будут друг другу выкать?
АНТУАН. Сюзанна, пусть делают, как считают нужным!
СЮЗАННА. Черт бы тебя подрал, в конце-то концов!
Я не с тобой разговариваю, тебя не трогаю, не с тобой ведь говорят!
Хватит уже меня воспитывать каждую минуту, беспрерывно, оставь меня в покое, мне от тебя ничего не надо, что я такого сказала? Я тебе что-нибудь разве сказала?
АНТУАН. Ты как со мной разговариваешь? Что-то я не припомню, чтобы ты так со мной разговаривала Как она заговорила! Хочет себя показать, потому что Луи приехал, потому что ты здесь, потому что твой дружок здесь, это перед вами она себя хочет показать.
СЮЗАННА. Да при чем здесь Луи, скажи на милость? При чем здесь его друг? Да вовсе не потому, что Луи здесь, глупость какая!
Черт бы тебя побрал!
Понял? Слышал? Усек?
И вот тебе еще. (Делает оскорбительный жест.) Доволен? (Уходит.)
МАТЬ. Сюзанна!
Верните же ее, что это такое, в самом деле!
Ты должен ее вернуть.
АНТУАН. Сама вернется.
ЛУИ. Да, я хотел бы еще немного кофе, не откажусь.
АНТУАН. «Да, я хотел бы еще немного кофе, не откажусь».
КАТРИН. Антуан!
АНТУАН. Чего тебе?
ЛУИ. Ты пытался меня подкузьмить.
АНТУАН. Вы все такие же, не меняетесь! Сюзанна! (Выходит.)
КАТРИН. Антуан, ты куда?
МАТЬ. Они вернутся.
Пока что они возвращаются.
Я очень рада, я еще не сказала, но я очень рада, что мы собрались все вместе.
Луи выходит.
Куда это ты направился? Луи!
(Выходит.)
Катрин и Закадычный остаются одни.
(…)
ЛЮБОВНИК, УЖЕ УМЕРШИЙ. Так было всегда?
ОТЕЦ, УЖЕ УМЕРШИЙ. Более или менее. Но по воскресеньям почти всегда, ни одного воскресенья без скандалов, если уж на то пошло.
Но вы не беспокойтесь, она права, худо-бедно, но они возвращаются.
ЛЮБОВНИК, УЖЕ УМЕРШИЙ. А куда они уходят?
ОТЕЦ, УЖЕ УМЕРШИЙ. Каждый в свой угол. Там запираются и ждут, пока все успокоится.
Антуан всегда выходит на улицу, дождь ли, снег или ветер, идет на улицу. Ему надо подышать. Иногда пытался себя изувечить, но я всегда его останавливал. Он постоянно хотел причинить себе боль, себе напортить. Трудно поверить, но именно он больше всех мучается, он больше всех всегда страдал, я это видел.
ЛЮБОВНИК, УЖЕ УМЕРШИЙ. А их мать?
ОТЕЦ, УЖЕ УМЕРШИЙ. В мою бытность здесь она часто упрекала меня, что я слишком груб; по правде говоря, я всегда принимал участие в ссорах, и все считали, что я виноват, она мне ставила в упрек. Потом она возвращалась прибрать со стола и начинала готовить ужин. Она первая возвращалась. А другие — в зависимости от масштабов скандала. Луи всегда ждет, чтобы его позвали, Сюзанна — когда проголодается, а Антуан — как когда, был помоложе, так мог и на несколько дней сгинуть.
ЛЮБОВНИК, УЖЕ УМЕРШИЙ. На несколько дней? Это да!
(…)
КАТРИН. Мне очень жаль.
ЗАКАДЫЧНЫЙ. Да ладно. Не имеет значения. Для меня, во всяком случае. Луи мне рассказывал. Обо мне не беспокойтесь. (Кладет руку на плечо Катрин.)
(…)
ВОИН, ВСЕ ВОИНЫ (в руках у него фотоаппарат). Не знаю, что с ним происходит…
ЕЛЕНА. Дай я посмотрю.
ВОИН, ВСЕ ВОИНЫ. Только не открывай, а то все пропало.
Зачем ты его открыла?
ЕЛЕНА. Сама не знаю. Я не хотела. Это были важные для тебя снимки?
ВОИН, ВСЕ ВОИНЫ. Ты нарочно сделала.
(…)
ЛЮБОВНИК, УЖЕ УМЕРШИЙ. Вначале веришь — я верил — обычно все верят, я думаю, потому что это как-то успокаивает, меньше начинаешь бояться и только повторяешь про себя, будто детям, чтобы их убаюкать, вначале веришь, надеешься, что вместе с твоей смертью весь остальной мир, весь остальной мир тоже исчезнет, что пусть он исчезнет вместе с тобой, погаснет, потонет и никогда не возродится.
