Они прошли мимо убитого, лежавшего поперек прохода минного поля. Шрадер даже не сразу понял, что это его солдат, — казалось, с того момента, как они прошли здесь рано утром, миновала целая вечность. Прежде чем перейти насыпь узкоколейки, они, выбившись из сил, устроили короткий привал. Они отдохнули бы и больше, чувствуя себя ходячими мертвецами, однако из-за состояния раненых вскоре были вынуждены сняться с места и двинуться дальше.
Солдаты едва держались на ногах, но дорогу все же перешли. С этого небольшого пыльного возвышения открывался неплохой обзор в обе стороны. Был виден и город вдали.
Казалось, что с утра прошла целая вечность, а ведь они не прошли еще и половины расстояния. Примерно на половине оставшегося пути им повстречался другой отряд, с лошадьми и двумя подводами. Они положили раненых на землю, а потом едва сумели поднять их на подводы.
При подводах был Хазенклевер, старый ефрейтор-каптенармус, которому редко доводилось бывать в окопах, не говоря уже о том, чтобы ходить в атаку. Тем не менее сейчас он был в самом нужном месте в нужное время и имел при себе литр пива.
Шрадер, и Крабель, и еще один солдат, который не был ранен, сделали по нескольку глубоких глотков, хотя помимо того, что пенный напиток удовлетворил жажду, он не возымел на них почти никакого воздействия. Но и этого было достаточно. Они сделали еще по глотку, и спустя минуту нервы их успокоились, что, собственно, и требовалось в данный момент. Сделал несколько глотков и санитар, а после него по глотку разрешили сделать и трем солдатам из роты пополнения.
Эти последние были недовольны, видя, что они уже почти не нужны. Они с радостью вернулись бы назад к своим товарищам. Они отошли в сторонку и сели на траву, разговаривая о чем-то между собой. Однако не было никого, кто отдал бы им приказ возвращаться обратно. Хазенклевер не был их непосредственным начальником, а что сказал бы им их собственный командир, этого они не знали. Правда, одна подвода направлялась дальше вперед, и если они не вернутся, то их вполне могут ждать нешуточные неприятности. Хотя они побывали в бою, сослаться на усталость им не позволяла совесть, другие же отговорки просто не приходили им в голову. Поговорив еще немного на эту тему, солдаты отрешенно вздохнули, поскольку знали точно, что придется вернуться, однако решили еще немного отдохнуть. Они почти валились с ног от усталости после того, как были вынуждены тащить раненых на такое большое расстояние.
Шрадер почти не обращал на них внимания и, когда они сели особняком, вообще позабыл про их существование. Зато к ним подошел Хазенклевер, правда, он даже не поинтересовался тем, какие они имеют дальнейшие приказы.
— Сопровождайте вторую подводу назад, к «Хорьку», — сказал он.
Они удивленно посмотрели на него — его чин они понять могли, но кто он такой, даже не догадывались.
— Слушаюсь, — сказал один из них. — Мы уже как раз собрались назад. Просто решили передохнуть минутку.
— Отдыхайте, — разрешил Хазенклевер.
Солдаты забрались на подводу, хотя в иной ситуации наверняка зашагали бы рядом, поскольку враг наверняка открыл бы по ней огонь. Но, бог свидетель, они сильно устали. А слезть можно будет, если понадобится, когда они вновь доберутся до насыпи.
Хазенклевер забрал вторую подводу с ранеными вместе с собой в тыл. Крабель и Шрадер сидели, свесив ноги. Лицо одного из солдат, что лежали рядом с ними, истекая кровью, а до этого несколько месяцев подряд жили и сражались бок о бок с ними, показалось им знакомым. Будь они сами в другом состоянии, наверняка в них шевельнулись бы какие-то чувства. Сначала они пытались говорить с ранеными, чтобы как-то взбодрить их, однако теперь у них самих не осталось сил даже на разговоры. Санитар дал тому самому солдату морфий — чтобы облегчить страдания, а заодно оградить товарищей раненого от гнетущей и бессмысленной необходимости слышать его крики, чувствовать его страх. Два других тяжело раненных солдата были из других взводов и также были им известны, хотя и не так хорошо, как первый.
Последний, кто остался в живых из взвода Шрадера, также раненный, хотя и не тяжело, остался на «Хорьке».
Продолжительность светлого времени суток составляла почти двадцать часов, и потрясающий небесный ландшафт почти не изменился, когда они наконец достигли укрепленных позиций. К этому времени Хазенклевер сказал Шрадеру, что тот получит двоих новобранцев из пополнения.
— Они не такие уж и зеленые. Оба уже ходили в атаку под Холмом. Этим поганцам крупно повезло, что их не перебросили сюда вчера. А может, оно и к лучшему, Шрадер, теперь у тебя есть два здоровых солдата. Смотри, не потеряй их сразу же.
— Кончай свои дурацкие шуточки, — огрызнулся Шрадер.
— Нет, Рольф, ты меня неправильно понял. Я не то имел в виду. Ты уж меня извини. В любом случае, я их пока подержу при себе до завтрашнего утра. А завтра они будут в твоем полном распоряжении.
— Невелика разница, — откликнулся Шрадер. Слова Хазенклевера оставили его равнодушным.
Они проехали в отверстие в колючей проволоке и направились к крайнему окопу. Как только они подъехали ближе, несколько солдат тотчас перекинули для них мостки, чтобы им перебраться на другую сторону. Лошадь замешкалась. Хазенклевер дернул за удила, и она двинулась дальше.
— Посмотри на Матлее, — сказал Крабель. Шрадер заглянул в койку. Крабель держал Матлее за руку. Шрадер соскочил с подводы и двинулся пешком, лишь бы ничего не видеть.
Глава 11
Несколько недель назад Шерер получил в свое командование дивизию. Подробности наступления на «Хорьке» его ужасно расстроили, однако, как и лейтенант роты пополнения там, на поле, он понимал истинное положение вещей и потому отказывался возлагать вину на полковое командование, отвечавшее за эту операцию.
Впрочем, возложить вину на кого-то хотелось, хотя бы затем, чтобы сорвать на ком-то накопившееся раздражение.
Как и его собственные солдаты у Холма, Шерер получил длительный отпуск, чтобы навестить родных дома, в Германии. Он вполне мог стать национальным героем, более того, газеты и превозносили его как героя. Однако собратья по военной профессии относились к нему со смесью благоговейного трепета, зависти и восхищения. Лишь некоторые из них слышали о нем раньше, но даже они знали его довольно плохо.
Разумеется, Гитлер не знал о нем вообще ничего. Ему было известно его имя — любой, кто следил за блокадой на протяжении нескольких месяцев, знал это имя. И, пожалуй, все. Шерер уже удостоился Рыцарского креста, спущенного ему с небес парашютом вместе с провизией и боеприпасами с борта самолета, которому повезло прорваться к Холму. Тем же самым способом получил свою награду растроганный до слез гауптман Бикерс, которого когда-то обнял за плечи не менее растроганный Шерер и который погиб в последние дни блокады.
Так что Гитлер пригласил его в Берлин, в рейхсканцелярию, отнюдь не для того, чтобы вручить награду. Ему хотелось лично поздравить генерала и поговорить с ним как мужчина с мужчиной.
Проблема заключалась в том, что эти почести, которые оказывались генералам-фронтовикам, не всегда воздавались так, как того ожидал Гитлер. Всего несколько недель назад точно такой же торжественный прием был оказан в честь генерала Зейдлица, чей корпус прорвался к небольшой группировке немецких войск, попавших в котел в районе Демянска, и помог ей выйти из окружения. Как и Шерер, в глазах прессы и общественности Зейдлиц был героем. А вот его личная беседа с Гитлером в Берлине прошла гораздо более холодно — Зейдлиц позволил себе сделать ряд жалоб по поводу обстановки на фронте и, главное, высказал возмущение по поводу того, что после такой изматывающей операции его солдатам не дали даже короткого отдыха, а ведь они практически сделали невозможное. Те, кто присутствовал в рейхсканцелярии и, разумеется, сам Зейдлиц не могли не заметить, с каким равнодушием воспринял Гитлер эти жалобы — вежливо выслушал с таким видом, будто его они совершенно не касались.
Безусловно, это равнодушие было не более чем маской, за которой скрывалось граничащее с яростью раздражение. Держался рейхсканцлер учтиво, но слегка отстраненно, словно его ждали куда более важные дела, что, впрочем, соответствовало истине. Однако на самом деле эта холодная учтивость была призвана скрыть раздражение фюрера по поводу вечных жалоб со стороны армейских генералов. Зейдлица считали героем, и Гитлер понимал, что не стоит портить торжественное событие жесткой отповедью, хотя это и стоило ему немалого самообладания. На протяжении этой ужасной, бесконечной зимы, когда немецкую армию преследовала одна катастрофа за другой, он не раз срывал свой гнев на более значимых фигурах. И вот теперь он искренне хотел поздравить Зейдлица и услышать от него подробности подвига, совершенного его корпусом, — пусть этот рассказ станет своего рода тонизирующим средством, который поднимет ему настроение, снимет раздражение, какое вызывали у него другие генералы первого эшелона. А вместо этого услышал жалобы, более того, высказанные не туманными намеками, а, что называется, в лоб. И вот результат: и без того скверное настроение фюрера ухудшилось еще больше. Нет, не равнодушие скрывалось за отстраненной вежливостью, с какой Гитлер держался на приеме, а сознательное усилие над собой, чтобы прилюдно не поставить генерала-героя на место.
