Я не люблю бросаться этим словом. В моем лексиконе оно по смыслу никак не связано ни с большим бюстом, ни, как я их вижу, с сексапильными линиями задней части женского тела, ни даже с симпатичными мордашками. Голливуд, к примеру, изобилует женщинами, на которых вы можете взирать без неприязни и с которыми вы не откажетесь отправиться в постель. Они даже на фотографиях выходят очень эффектно. Но они не красивы; те же из них, кто обладает красотой, оскверняют ее, прилагая слишком много усилий к тому, чтобы ее подчеркнуть.
А ей не надо было прилагать никаких усилий. Она и не прилагала. Спускаясь по лестнице, она просто шла по ней, перешагивая со ступеньки на ступеньку. Она не наложила на свое лицо ничего, чтобы нельзя было заметить, не счг-тая тонкого слоя помады на губах, причем помада — ужасающе бледно-розового цвета, более подходящего для морга — ей совершенно не шла, но и это не портило общей картины. Она была красива — вот и все. Только взглянув на нее, вы могли бы оплакивать всех женщин мира, которые из кожи вон лезут, только чтобы выглядеть так — и все понапрасну.
Ей было чуть за двадцать. Она была довольно высокого роста, но отнюдь не хрупкого телосложения, с приятной и, так сказать, добротной внешностью. Она даже не принадлежала к когорте роскошных блондинок, которых нередко можно встретить в этой стране. У нее были прямые светло-каштановые волосы, которым она, по-видимому, не уделяла слишком много внимания — только расчесывала по утрам и перед сном. Волосы доходили ей до плеч. У нее были голубые глаза. Ну и что это меняет? Что тут можно еще сказать? Это просто есть и — все! Допускаю, что я немного предубежден. Я тащусь от подобной душераздирающей молодой и невинной внешности, в особенности если такое лицо дополняет худенькая стройная фигура, — а все потому, что я столько лет прожил в стране смуглых испано-американских красоток, которые, еще не родившись, уже все знают и умеют.
У меня была возможность чуть подольше изучить ее, потому что вначале ее представили Лу — та была на три-четыре года старше, — и гостю-директору, напыщенному индюку средних лет. Я так и не понял, директором чего он был Потом настала моя очередь.
— Элин, это журналист Хелм, из Америки, — сказала наша хозяйка. — Герр Хелм, фрекен фон Хоффман.
«Фрекен», как поспешила объяснить мне Лу, по-шведски означало «мисс».
Девушка протянула руку:
— Я очень ждала этой встречи, герр Хелм, узнав еще в Стокгольме, что вы приехали. Мы же родственники. Очень дальние кузены, как я думаю.
Мои родители вечно талдычили, что мне необходимо приехать сюда и повидать родственников. Где-то здесь у меня, конечно, кто-то есть. Возможно, эта девушка одна из них. Я не собирался отказываться от нее — это уж точно.
— Я и не знал. Но, разумеется, ни в коем случае не буду оспаривать вашу догадку, кузина Эллен.
— Элин, — поправила она с улыбкой. — Элин. Англичане и американцы всегда с трудом запоминают мое имя. Они называют меня то Эллен, то Эйлин. Но я — Элин.
Вошли еще новые люди, и ее увели с кем-то знакомить. Тут не было, как принято у нас, никакого предзастольного занудства. Все пришли точно в назначенный час, и наша хозяйка не дала нам даже распробовать поданные нам так называемые коктейли — полагаю, они были задуманы как «манхэттен». Ну, да Бог им судья! Потом распахнулись двери столовой и нам предложили заняться главным делом сегодняшнего вечера. В целом вся эта процедура показалась мне гораздо более цивилизованным способом приема гостей — нам не пришлось изнывать два часа, до посинения дожидаясь запоздавших гостей, которые, запыхавшись, вбегают в дом и расточают наспех придуманные оправдания.
Как и предупреждала Лу, досадный недолив спиртного в преддверии ужина с лихвой был восполнен в процессе трапезы. Подали пиво и два сорта вина, пообещав позднее дать коньяк. Стол был накрыт с таким расчетом, чтобы сразить наповал простецкого нью-мексиканского фотографа, и я некоторое время украдкой посматривал по сторонам, чтобы понять, кто что ест — и чем. Передо мной развернулась такая панорама, в которой сориентироваться без сопроводительной инструкции было не под силу. Посему все мое участие в застольной беседе свелось к тому, что я с интересом внимал хозяйке, вызвавшейся разъяснять мне шведское искусство провозглашения тостов: вы должны смотреть прямо в глаза человеку, за которого поднимаете рюмку, а после того, как вы оба выпиваете, вам надлежит вновь устремить свой взор на него и только потом поставить пустую рюмку на стол. Вам нельзя «тостовать» хозяина или хозяйку, пока самый старший и важный гость не проявит инициативу, после чего вам надо вскоре удостоить его тостом; в то же время, любая дама за столом, исключая хозяйку, может стать объектом вашего внимания. Раньше, как мне объяснили, дама не могла провозгласить тост — «сколь»: это можно было счесть за недопустимую развязность поведения; также порицалась и пьющая женщина, которая не имела для этого веского социального оправдания — так что какая-нибудь маловыразительная девица могла бы умереть от жажды, взирая на стоящий перед ней полный бокал вина.
Изучив всю эту премудрость, я решил тут же воспользоваться плодами просвещения. Я поднял свой бокал и отсалютовал девушке напротив меня.
— Сколь, кузина Элин!
Она посмотрела мне прямо в глаза, как того и требовал обычай, и с улыбкой сказала:
— Сколь, кузен… Мэттью? Это то же самое, что наше Матиас, да? Вы говорите хоть немного по-шведски?
Я покачал головой:
— В детстве я знал несколько слов, но с тех пор уже все забыл.
— Жаль, — сказала она. — Я говорю по-английски очень плохо.
— Ну что вы! воскликнул я. — Хотел бы я, чтобы половина населения Америки говорила по-английски так же плохо, как вы. А как вы узнали о моем приезде в Стокгольм?
— Это очень просто. Вы же любите охоту, не так ли? В Стокгольме есть человек, который обычно устраивает выезды на охоту для иностранцев. Он позвонил старому «Overste» Стьернхьелму в Торсетере — «Overste» значит «полковник». Через неделю-другую в Торсетере будет «А1д» — охота. Торсетер — имение неподалеку от Уппсалы — это один из двух наших университетских городов, в шестидесяти километрах к северу от Стокгольма, это около сорока английских миль. «А1д» — это наш шведский лось, не такой, правда, большой, как ваша канадская разновидность…
Пока она не сообщила мне ничего существенного.
— Кузина, — заметил я, — расскажите-ка мне все по порядку от начала и до конца. Если я не пойму какого-то слова, я вас остановлю.
Она рассмеялась:
— Ладно, но вы же сказали, что не понимаете по-шведски. Обычно в Торсетере во время охоты бывает не так-то много иностранцев. Эта охота — событие местного значения, но человек из Стокгольма сказал, что у него есть американский клиент, охотник и журналист, который хотел бы описать типичную шведскую охоту, и было бы очень мило, если бы полковник Стьернхьелм пригласил его в гости. Полковник не проявил к этой идее особого интереса, пока не узнал, что ваша фамилия Хелм. Он вспомнил, что его кузен много лет назад эмигрировал в Америку и укоротил свою фамилию. Еще он вспомнил, что у этого кузена там родился сын. Полковник, подобно многим старым отставникам, ужасно интересуется своей генеалогией. Удостоверившись по своим записям в том, что вы точно являетесь членом его клана, он попытался найти вас в Стокгольме, но вы уже уехали. Он знал, что я собиралась сюда приехать — вот он и позвонил мне и попросил с вами встретиться.
— Только встретиться? — ухмыльнулся я.
— Ну, он просто хотел, чтобы я ему рассказала, что вы за человек, — произнесла она, смущаясь. — Так что ведите себя прилично, коль скоро я вас изучаю, кузен Матиас, чтобы потом я смогла отправить благожелательный рапорт полковнику. Тогда он пригласит вас приехать поохотиться к нему. Я уверена.
— Ладно, — сказал я. — Я буду паинькой. А теперь расскажите, как это мы с вами оказались в родстве?
— Мы очень далекие родственники, — сказала она с улыбкой. — Это очень запутанная история, но, думаю, дело было так: еще в 1652 году два брата фон Хоффман приехали в Швецию из Германии. Один из них женился на девице Стьернхьелм, чей брат был вашим предком по прямой линии. Второй женился на другой шведской красавице и стал моим предком. По-моему, тут все ясно. Если не очень, то полковник Стьернхьелм с удовольствием объяснит вам все в подробностях, когда вы с ним увидитесь. У него в Торсетера масса всевозможных генеалогических таблиц.
— Тысяча шестьсот пятьдесят второй, говорите? — недоверчиво переспросил я.
— Да, — улыбнулась она. — Я же сказала вам, мы отнюдь не близкие родственники.
Потом она почему-то чуть зарделась. Я и не помню, когда в последний раз видел покрасневшую девушку.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
