Господин Сарьетт слушал эти речи, и лицо его выражало безграничную скорбь, безысходную, вечную, скорбь мумии. Поднявшись, чтобы проститься, огорченный библиотекарь шепнул на ухо Аркадию:
— Бедный мальчик очень плох… Он бредит.
Морис снова подозвал старика:
— Останьтесь, господин Сарьетт. Сыграйте с нами в бридж. Господин Сарьетт, послушайте моего совета. Не поступайте, как я, не бывайте в дурной компании. Это вас погубит. Не уходите, господин Сарьетт, у меня к вам большая просьба: когда вы опять ко мне придете, захватите с собой какую-нибудь книжку об истинности религии, я хочу проштудировать ее. Я должен вернуть своему ангелу веру, которую он утратил.
Глава тридцать первая,
из которой мы с изумлением узнаем, как легко человек честный, робкий и кроткий может совершить ужасное преступление
Глубоко расстроенный непонятными речами юного Мориса, г-н Сарьетт сел в автобус и поехал к папаше Гинардону, своему другу, своему единственному другу, единственному в мире человеку, которого ему приятно было видеть и слышать. Когда г-н Сарьетт вошел в лавку на улице Курсель, Гинардон был совсем один и дремал в глубоком старинном кресле. У него были вьющиеся волосы, пышная борода и багровое лицо; лиловые прожилки испещрили крылья его носа, покрасневшего от бургундского вина. Ибо — теперь уже этого нельзя было скрыть — папаша Гинардон пил. В двух шагах от него, на рабочем столике юной Октавии, засыхала роза в пустом стакане, а в корзинке валялось недоконченное вышивание. Юная Октавия все чаще и чаще уходила из магазина, а г-н Бланмениль никогда не появлялся там, когда ее не было. Это имело свою причину: три раза в неделю в пять часов они встречались в доме свиданий у Елисейских полей. Папаша Гинардон ничего об этом не знал. Он не подозревал, как велико постигшее его несчастье, но все же страдал от него.
Господин Сарьетт пожал руку старому другу и не спросил его, как поживает юная Октавия, ибо не признавал тех уз, которые их соединяли. Он охотно поговорил бы о безжалостно брошенной Зефирине, потому что ему хотелось, чтобы старик сделал ее своей законной супругой. Но г-н Сарьетт был осторожен и удовольствовался тем, что спросил у Гинардона, как он поживает.
— Отлично, — заявил Гинардон, который чувствовал себя больным, но прикидывался сильным и здоровым с тех пор, как сила и здоровье начали изменять ему. — Я, слава богу, сохранил крепость тела и духа. Я живу целомудренно. Будь целомудрен, Сарьетт. Целомудрие дает силу.
В этот вечер папаша Гинардон извлек из комода фиалкового дерева несколько ценных книг, чтобы показать их известному библиофилу, г-ну Виктору Мейеру, а после того как этот клиент удалился, он заснул и не успел уложить их обратно. Г-н Сарьетт, которого всегда влекло к книгам, увидел эти экземпляры на мраморной доске комода и стал с любопытством рассматривать их. Первая книга, которую он перелистал, была «Орлеанская девственница» в сафьяновом переплете, с английскими гравюрами. Конечно, его сердцу француза и христианина претило видеть этот текст и рисунки, по хорошая книга всегда казалась ему целомудренной и чистой. Продолжая вести с Гинардоном задушевную беседу, он одну за другой брал в руки книги, которые антиквар ценил за переплет, за эстампы, за происхождение или редкость; вдруг он испустил восторженный крик радости и любви. Он нашел «Лукреция» приора Вандомского, своего «Лукреция», и теперь прижимал его к сердцу.
— Наконец-то я нашел его, — вздыхал он, поднося книгу к губам.
Папаша Гинардон сперва не понял, что хочет сказать его старый друг. Но когда тот заявил, что книга эта из библиотеки д'Эспарвье, что она принадлежит ему, Сарьетту, что он заберет ее без всяких разговоров, антиквар, окончательно пробудившись, поднялся и твердо заявил, что книга эта его, Гинардона, собственность, что он купил ее самым законным образом и не отдаст иначе, как за пять тысяч франков — ни больше, ни меньше.
— Да вы не поняли, что я вам говорю, — ответил Сарьетт. — Эта книга из библиотеки д'Эспарвье. Я должен возвратить ее туда.
— Ну, нет, дружок…
— Это моя книга.
— Вы сошли с ума, милый Сарьетт!
Заметив, что у библиотекаря действительно какой-то безумный вид, он взял у него из рук книгу и попытался переменить разговор.
— Вы обратили внимание, Сарьетт, что эти свиньи собираются распотрошить дворец Мазарини и покрыть невесть какими произведениями искусства остров Ситэ, самое величественное, самое красивое место в Париже! Да они хуже вандалов, потому что вандалы уничтожали памятники древности, но не заменяли их омерзительными строениями и мостами дурного стиля, вроде моста Александра Третьего. И ваша бедная улица Гарансьер тоже стала добычей варваров. Что они сделали с красивым бронзовым маскароном на дворцовом фонтане?
Но Сарьетт ничего не слушал.
— Гинардон, вы меня не поняли. Послушайте. Эта книга из библиотеки д'Эспарвье. Она оттуда похищена. Как? Кем? Не имею понятия. В этой библиотеке произошли необъяснимые и страшные события. Словом, книгу украли. Мне незачем взывать к вашей безупречной честности, мой дорогой друг. Вы не захотите прослыть укрывателем краденого. Отдайте мне книгу. Я верну ее господину д'Эспарвье, который возместит вам ее стоимость, можете в этом не сомневаться. Доверьтесь его щедрости, и вы поступите со свойственным вам благородством.
Антиквар горько улыбнулся.
— Чтобы я доверился щедрости этого старого скряги д'Эспарвье, который даже с блохи способен содрать шкуру? Поглядите на меня, милый Сарьетт, и скажите, похож ли я на простака? Вы отлично знаете, что д'Эспарвье не пожелал заплатить пятьдесят франков старьевщику за портрет Александра д'Эспарвье, своего великого предка, работы Эрсана, и великий предок так и остался на бульваре Монпарнас против кладбища, у входа в лавку торгаша-еврея, где на него мочатся все собаки… Довериться щедрости господина д'Эспарвье! Как бы не так!
— Хорошо, Гинардон, в таком случае я сам возмещу вам ту сумму, которую установят специалисты. Вы слышите?
— Да бросьте вы разыгрывать благородство с такими неблагородными людьми, дорогой мой Сарьетт. Этот д'Эспарвье высосал из вас все знания, всю энергию, всю вашу жизнь за жалованье, от которого отказался бы лакей. Оставьте вы это… К тому же вы опоздали. Книга уже продана…
— Продана?.. Кому? — спросил Сарьетт в ужасе.
— Да не все ли вам равно? Вы ее больше не увидите и ничего о ней не услышите. Она поедет в Америку.
— В Америку? «Лукреций» с гербом Филиппа Вандомского, с собственноручными пометками Вольтера! Мой «Лукреций»! В Америку!
Папаша Гинардон расхохотался.
— Милый Сарьетт, вы мне напоминаете кавалера де Грие[123] в тот момент, когда он узнает, что его возлюбленную отправят на Миссисипи. «Мою возлюбленную на Миссисипи?!»
— Нет, — произнес побледневший Сарьетт, — нет, эта книга не уедет в Америку. Она вернется, как должно, в библиотеку д'Эспарвье. Отдайте мне ее, Гинардон!
Антиквар сделал еще раз попытку оборвать разговор, который угрожал плохо кончиться.
— Дорогой Сарьетт, вы еще ничего не сказали о моем Греко. Вы на него даже не взглянули. А ведь он просто замечателен.
И Гинардон повернул картину так, чтобы на нее падал свет.
— Взгляните на этого святого Франциска, нищего во Христе, брата Иисусова. Его черное тело поднимается к небу, как дым угодной богу жертвы, как жертва Авеля…
— Книгу, Гинардон! — оказал Сарьетт, даже не повернув головы. — Отдайте мне книгу!
Кровь бросилась в голову папаше Гинардону. Лицо его побагровело, жилы на лбу вздулись.
— Хватит об этом! — сказал он.
И спрятал «Лукреция» в карман пиджака.
Тут Сарьетт бросился на антиквара, толкнул его с неожиданной яростью и, несмотря на свою тщедушность, опрокинул крепкого старика в кресло юной Октавии.
Ошеломленный и взбешенный Гинардон осыпал старого маньяка ужасающей руганью и ударом кулака отбросил его на четыре шага назад, прямо на «Венчание Пресвятой девы», произведение Фра Анджелико, которое с грохотом повалилось. Сарьетт снова кинулся на врага, пытаясь вытащить книгу у него из кармана. На этот раз папаша Гинардон пришиб бы его на месте, но, ничего не видя перед собой от ярости, угодил кулаком мимо, в стоявший рядом рабочий столик Октавии. Сарьетт вцепился в своего изумленного противника, вдавил его в кресло и своими маленькими иссохшими руками стиснул ему шею, которая из красной стала темно-багровой. Гинардон силился освободиться, но худенькие пальцы Сарьетта, почувствовав мягкое и теплое тело, с каким-то наслаждением впивались в него. Неведомая сила словно приковала их к добыче. Гинардон хрипел, слюна текла из уголка его рта. Его огромное тело прерывисто вздрагивало в этих страшных объятиях. Но движения становились все судорожнее и реже. Наконец они прекратились. А руки, совершившие убийство, не разжимались. Сарьетту пришлось сделать огромное усилие, чтобы их отнять. В висках у него стучало. И все же он слышал шум дождя, приглушенные шаги на тротуаре, отдаленные крики газетчиков, видел двигавшиеся в полумраке зонтики. Он вынул книгу из кармана мертвеца и убежал.
