Пахнет сеном над лугами...
В песне душу веселя,
Бабы с граблями рядами
Ходят, сено шевеля.
Там - сухое убирают:
Мужички его кругом
На воз вилами кидают...
Воз растет, растет, как дом...
Вот какая она, жизнь - с точки зрения человека добродетельного, благомыслящего и добродушного: учись, так называемый соцреализм, внемли, вникай!
Взрослые восторгались: как Майков глубок и живописен в антологических стихотворениях, в исторических балладах и вообще как только заводит речь о том, чего никогда не бывает.
Белинский хвалил: в антологическом роде Майков не уступает Пушкину. О драме "Три смерти" Плетнев Погодину писал: "Вот это что-то побольше Лермонтова..." Некрасов, Герцен, Достоевский - не исключено, что и вправду любили эти стихи...
Невероятное разочарование ожидает каждого, кто вздумает перечитать: прескучная трескотня. Школьный здравый смысл, почему-то в рифмах, причем в рифмах довольно скверных.
От долгой жизни, полной труда и тревог, остались две строфы за волшебным зачином:
Мой сад с каждым днем увядает;
Помят он, поломан и пуст,
Хоть пышно еще доцветает
Настурций в нем огненный куст...
Мне грустно! Меня раздражает
И солнца осеннего блеск,
И лист, что с березы спадает,
И поздних кузнечиков треск...
Стихотворение тянется еще долго, надоедая наивностью все сильней, - но первая строчка...
Может быть, это за нее советская идеология как бы вычеркнула Майкова из классики: а не воспевай частную собственность на землю! Сад у него, видите ли, свой.
Вообще-то он дачу снимал - под Сиверской...
Отчасти дилетант, отчасти графоман - однако же целую строчку написал навсегда - разве этого мало?
Но не удостоен юбилея, и на доме напротив Юсупова сада нет имени Аполлона Майкова. Потому что был типичный представитель искусства для искусства, кто же не знает.
Письмо XXXIX
14 августа 1996
Непременно неграмотная, желательно - глухонемая,- от остальных избави поэта Бог: остальные, того и гляди, рано или поздно примутся за мемуары.
Подругам генералов и адмиралов, изобретателей и рационализаторов, животноводов и педагогов это ни к чему: чувство приличия у них сильней, да и шансов на публикацию меньше.
Но жизнь литератора, как известно, принадлежит Большой Сплетне, которую называют историей литературы, и это наш любимый предмет.
Любой факт, любой акт из любой литературной биографии считается как бы достоянием республики - зачем же утаивать его от потомков?
На склоне лет предать покойного друга, если он хоть чуточку знаменит, не только соблазн, а еще и долг перед общественностью.
Вот я и говорю: бойтесь грамотных, поэты, как огня. Хорошо еще, если, постарев, грамотная станет ханжой либо лгуньей. А если нет?
Бывают такие простодушные, что кого угодно сделают смешным навсегда.
Вот в 19-м выпуске исторического альманаха "Минувшее" напечатаны воспоминания Ольги Грудцовой, урожденной Наппельбаум, сочиненные как письма к Владимиру Луговскому, - бедный, бедный адресат, хоть и отправительницу жаль.
"Ты несколько дней не приходишь, я терзаюсь - не любит, я ему никто, не скрывает, что есть другие женщины. И не только Елена Сергеевна, с которой не то расстался, не то нет. Однажды заявил: "У всех евреек кривые ноги. Встань голая, я посмотрю, есть ли просвет между коленями... Чуть-чуть есть. А Люська встала, так у нее целый круг""...
Что ж, Луговскому поделом. И вдове Булгакова, наверное, тоже.
Допускаю, что и Корнею Чуковскому (он тоже ввязался с О. Грудцовой в какие-то межличностные глупости, вот и удостоен отдельного письма в могилу)...
Иногда думаешь: как дальновиден был В. И. Даль - автор словаря, чиновник МВД, - полтора столетия назад ополчась на идею всеобщей грамотности!
Письмо XL
25 октября 1996
Настоящего литературного критика смело уподоблю незамерзающему ручью: все его существование состоит из поводов пожурчать. А не совсем настоящий, вроде нижеподписавшегося, то и дело цепенеет, как бы вычисляя, стоит ли выеденное яйцо ломаного гроша, - дождемся, дескать, событий мало-мальски значительных. Впрочем, все такие оправдания напоминают не слишком пристойную поговорку о плохом исполнителе, склонном объяснять тусклое звучание инструмента - неудобной его конфигурацией. Кончилась пауза, и ладно. Вперед! Все же кое-какие события произошли.
В те времена, о которых вздыхают, стесняясь лишь слегка, даже многие из людей симпатичных, - в те времена, говорю, не полагалось, чтобы жития византийских святых читал кто попало. И вот я, например, с нетерпением ждал, когда же издательство "Terra Fantastica" исполнит свое обещание и выпустит наконец сборник этих самых житий.
Это случилось, но восторга нет, увы.
Жанр, прежде всего, оказался до боли знакомый: помните, были такие книжные серии - "Пламенные революционеры" и "Пионер - значит первый"? И слог такой же скучный.
Хотя не исключено, что тут и переводчик не без вины. Странности какие-то в переводах. То есть, наверное, все в высшей степени научно, - и это так полагается для колорита, чтобы содержатель трактира именовался харчевником: в издании менее научном, чего доброго, мы попали бы в харчевню и грубый трактирщик нам надоедал. Но когда в тексте VII века юродивый века VI входит в спальню к жене этого, стало быть, харчевника - прислуживающего, значит, в трактире, - и делает вид, "будто снимает пальто", - согласитесь, это больше похоже на картину Репина "Не ждали", чем хотелось бы в данном конкретном случае. Точно так же и когда Мария, представьте, Египетская произносит: "Ныне отпущаешь..." - это, вероятно, превосходный перевод церковнославянского "отпущаеши", - но Средиземноморье сразу оборачивается Нечерноземьем... Должно быть, так и следует, молчу, молчу, и о примечаниях ни слова, хотя про Тайную Вечерю сказано: "Она была совершена, согласно евангельской легенде, накануне причастия хлебом и вином, т. е. его плотью и кровью" - похоже на бред, но мне ли судить, там такая редколлегия: Б. Ф. Егоров, Д. С. Лихачев, им лучше знать...
Довольно об этом. Вышел том 2-й "Ленинградского Мартиролога" - список казненных в октябре 1937 года. Примерно четыреста страниц - сплошь фамилии с именами-отчествами. Добросовестная работа большой труппы разного рода специалистов под руководством А. Я. Разумова, главного библиографа Публичной библиотеки. В предисловии академик Д. С. Лихачев настоятельно советует:
"Не ленитесь прочесть все фамилии казненных и представить себе, что за каждой из них стояла полноценная жизнь..."
Совет прекрасный. Но также и адреса представляют интерес.
Вот Васильевский остров, 12-я линия, д. 11, кв. 6. Обитателям этой квартиры наверняка полезно узнать, что 2 августа 1937 г. из нее увели навсегда некоего Андреева Николая Владимировича, и было врагу народа двадцать лет.
А на улице Чехова, д. 5, кв. 9, жил враг народа Леонид Станиславович Касперович.
А на Тверской в д. 3/11, в кв. 14 - враг народа Садогурский Яков Яковлевич.
Ну, и так далее. Нельзя избавиться от мысли, что в каждой старой квартире - свой, неизвестно чей, окровавленный призрак бродит по ночам, и пуля громыхает в пустом его черепе. Кто в семнадцатом погиб, кто в пятьдесят втором, - и семьи не пощажены, - а жилплощадь ничья не пропала, пригодилась героическим современникам...
Но мы ведь ни в чем не виноваты, правда? Наши родители - тем более. Список убитых (далеко не полный) - вот он, а убийцы вместе с соучастниками (доносчик, следователь, судья, конвоир, палач, не забудем и свидетелей), предпочтительно думать, испарились из города, не оставив ни воспоминаний, ни потомства. Их опустелое жилье перешло к ветеранам войны и труда, те завещали его своим детям, - так подайте же нам поскорей, начальники, достойную жизнь. Достойную нас...
Довольно и об этом.
Несмотря ни на что, литература продолжается, и даже появилась одна книжка неестественного либо сверхъестественного блеска. Это "Созвездие Рыб", сборник стихотворений Алексея Пурина (издательство "Atheneum - Феникс"). Хотите - верьте, хотите - нет, но, по-видимому, слово "вдохновение" имеет какой-то реальный смысл. Что-то такое бывает иногда с некоторыми людьми. Кто их знает, чем и с кем они за это расплачиваются, - читателю достается обрывок иллюзии счастья. Впрочем, эти стихи многих возмутят. В них "я" и "ты" ведут себя неправильно.
Письмо XLI
20 ноября 1996
Прежде мне и в голову не пришло бы усомниться, что В. В. Набоков был мастер тенниса, гроссмейстер шахмат, король энтомологии, - так небрежно, уверенно и непонятно толкует он при случае об этих предметах. Какая-то мерещилась в нем неуязвимость; а слабые стихи - простительная блажь.
Но вот он то ли не успел, то ли пожалел сжечь рукописи лекций по русской литературе, читанных им в Корнельском и других университетах Америки, - а наследники, движимые, скорей всего, беззаветным благоговением, лекции напечатали. Теперь ничего не остается, кроме как признать, что В. В. был и пребудет лучшим в мире специалистом по собственной прозе, - а за прочие достижения не поручусь. По крайней мере, историк литературы он был неважный, профессорствовал кое-как: пересказ и комментированное чтение словно в седьмом классе советской школы, - по-видимому, приравнивая иноязычных к умственно отсталым. Впрочем, он нигде не поступается своим капризным, изощренным вкусом и о вещах ему дорогих (как "Анна Каренина") говорит занятно. Зато Достоевского, например, перечитывать Набокову было лень, он настолько презирает его, что даже перевирает. "Он жаждет спасти ее, открыв перед ней правильный путь, и соглашается жениться на ней", - о ком бы вы думали эта прелестная фраза (переводчице А. Курт - отдельное спасибо)? Вообразите: о князе Мышкине и Аглае Епанчиной.
