-- Ну...-- я колебался: в какое-то мгновение подумал, не рассказать ли всю его историю, но не решился (может, Ронни в самом деле пора уйти из армии),-- я замечал лишь незначительные признаки время от времени.-- И добавил для большей откровенности: -- По-моему, он сильно истощен войной.
Капитан кивнул.
-- А кто нет? -- мрачно произнес он и, пожав мне руку, вышел.
На следующий день без всякого предварительного предупреждения мы получили приказ немедленно эвакуироваться из Парижа. В это же время Ронни был отозван из нашей части и переведен в Париж, где, как я полагал, врачу удобнее завершить медицинское обследование. Больше я Ронни не видел и не был в Париже до окончания войны.
Когда я туда вернулся, его там уже не оказалось. Слышал, что, несмотря на все, что с ним случилось, его из армии не уволили, хотя он и просил об этом. Кто-то сообщил мне, что Ронни отправили для дальнейшего прохождения службы назад, в Англию. Однако сказано это было с некоторой долей неуверенности, а я, конечно, не мог провести то единственное расследование, которое многое прояснило бы для меня, не компрометируя при этом Ронни. Нет, это просто невозможно.
Меня отправили на родину, в Америку, прямиком, не через Лондон, и много лет время от времени я печально вспоминал о своем друге, размышляя не без сожаления о том, как сложилась его жизнь в Лондоне в мирное время, и не судил его строго. Не только суточные барражирования в небе или нахождение в боевом строю бесконечными месяцами без отпуска подавляет волю в крепких мужчинах, отбивая охоту продолжать в том же духе. На войне бывают и другие потери, отнюдь не от артиллерийского или ружейного огня. Когда я время от времени встречал мужчину, который шепелявил и одевался слишком крикливо, то начинал задумываться: вероятно, в прошлом, в момент, когда в его жизни наступил кризис, все для него обернулось бы по-другому, стоило кому-то приехать на полчаса раньше или позже.
Ронни поцеловал невесту у алтаря. Оба, повернувшись, последовали вдоль прохода между скамеек, а вслед им неслась музыка -- все громче, все слышнее. Вот он поравнялся со мной, крепкий, как бык, с красной, торжествующей, светящейся нежностью физиономией, и подмигнул мне. Я сделал то же в ответ, радуясь: "Разве все это не мило? Не так уж плохо все обернулось с сорок четвертого".
Когда новобрачные выходили из церкви, я подумал: как бы мне получить фамилию и адрес его психиатра -- порекомендовал бы одному-двум приятелям.
ОТЪЕЗД ИЗ ДОМА, ПРИЕЗД ДОМОЙ
Констанс сидела как на иголках на своем маленьком стуле в каюте первого класса, время от времени делая глоточки из фужера с шампанским, которое прислал ей Марк. Его вызвали куда-то из города, и он не смог прийти проводить ее, но зато прислал бутылку шампанского. Вообще-то она шампанское не любила, но, коли прислали, куда девать -- не выбрасывать же; ничего не остается другого, нужно пить. Отец ее стоял перед иллюминатором и тоже пил. Судя по кислому выражению лица, и ему шампанское не нравится, а может, лишь эта марка и этого урожая или потому, что подарок Марка. Но не исключено, что дело вовсе не в шампанском, а просто отец беспокоится за нее.
Констанс знала -- у нее сейчас печальный вид; попыталась даже изменить выражение лица, сделать его более веселым; зато, когда она печальна, выглядит куда моложе, совсем ребенком -- не старше шестнадцати-семнадцати. И что ни делай в эту минуту со своим лицом, к каким ухищрениям ни прибегай, все равно оно становится мрачнее. Поскорее бы раздался пароходный гудок и отец сошел с трапа...
-- Наверно, там, во Франции, ты будешь злоупотреблять этим вином,-предположил он.
-- Я не намерена долго оставаться во Франции. Найду себе место поспокойнее.
Голос прозвучал как у избалованного ребенка, отвечающего из детской,-плаксиво, завывающе, озлобленно. Констанс попыталась улыбнуться отцу. Последние несколько недель между ними то и дело вспыхивали ссоры, и скрытая враждебность вот-вот грозила выплеснуться наружу. Все это она воспринимала болезненно, и вот теперь, за десять минут до отплытия, ей захотелось восстановить прежние, не такие напряженные отношения, насколько это возможно. Поэтому она и попробовала улыбнуться, но тут же поняла, что улыбка вышла холодной, притворной и даже кокетливой. Отец отвернулся и рассеянно глядел через иллюминатор на пристань с тентом. Шел дождь, задувал холодный ветер; матросы на пирсе с самым жалким видом ожидали команды "Отдать концы!".
-- Предстоит тяжелая ночь, море неспокойно,-- промолвил отец.-- Ты захватила с собой драмамин?
Как только она услыхала слово "драмамин", прежняя враждебность к ней вернулась. Надо же, в такой ответственный момент!
-- Мне он не понадобится! -- резко ответила она и сделала большой глоток шампанского.
Судя по этикетке, оно безупречно, как и все подарки Марка, но кислое, как уксус.
Отец снова повернулся к ней, улыбнулся, а она озлобленно подумала: "В последний раз ему сойдет с рук, что помыкает мной!" Стоит перед ней -крепко сбитый, здоровый, самоуверенный, моложавый -- и, по-видимому, забавляется про себя. А что, если она вот сейчас встанет и сойдет на берег с этого драгоценного парохода,-- интересно, как ему эта выходка понравится?
-- Как я тебе завидую! -- заговорил отец.-- Кто бы меня отправил в Европу, когда мне было всего двадцать...
"Двадцать", "двадцать",-- мысленно повторила Констанс.-- Вечно одна и та же песня".
-- Пожалуйста, папа, прекрати все это, прошу тебя! Ну вот я здесь, на пароходе, я уезжаю, все в порядке, но только не нужно этих разговоров о зависти. Пощади меня!
-- Всякий раз, как только я напоминаю, что тебе двадцать,-- мягко возразил отец,-- ты принимаешь это в штыки, словно я тебя оскорбляю.
И опять улыбнулся, довольный, что он так восприимчив, так хорошо понимает дочь,-- не из тех отцов, чьи дети безвозвратно покидают их, погружаясь в глубины таинственного современного мира.
-- Давай не будем спорить,-- откликнулась Констанс глухим, низким голосом.
Как только представлялась возможность, она всегда прибегала к этому трюку. Иногда из-за такого низкого, басистого голоса ее принимали по телефону за сорокалетнюю пожившую даму или даже за мужчину.
-- Повеселись как следует,-- напутствовал ее отец.-- Обязательно посети все самые приятные места. Захочешь остаться подольше -- дай мне знать. Может, я тоже приеду и мы вместе проведем несколько недель.
-- Ровно через три месяца с этого дня мой пароход войдет в эту гавань,-- твердо заявила Констанс.
-- Как угодно, дорогая моя.
Когда он ее так называл, "дорогая моя", она понимала, что он просто шутит. Но здесь, в этой отвратительной маленькой каюте, в такую дурную погоду, когда пароход уже готов к отплытию и из соседней каюты доносятся громкие возгласы прощания и веселый смех,-- это невыносимо. Будь она в лучших отношениях с отцом, всплакнула бы.
Раздался протяжный гудок -- приглашение провожающим сойти на берег. Отец подошел к ней, поцеловал, прижал ее к себе, удержав, может быть, чуть дольше, чем обычно, но и она старалась быть с ним помягче.
Потом он с очень серьезным видом произнес:
-- Вот увидишь, ровно через три месяца ты будешь благодарить меня за это.
Констанс оттолкнула его, разгневанная такой несносной самоуверенностью. Обоим было прискорбно, что они, когда-то такие близкие друг другу, теперь перестали быть друзьями.
-- До свидания,-- выдавила она обычным, не низким голосом.-- Слышишь гудок? Прощай!
Взяв шляпу и похлопав дочь по плечу, он направился к двери -- но отнюдь не расстроенный. Постояв там в нерешительности несколько мгновений, оказался в коридоре и смешался с толпой провожающих, дружно устремившейся к трапу, а с него -- на берег.
Убедившись, что отец в самом деле ее оставил, Констанс постояла на палубе, под ледяным, кусающимся, порывистым дождем, наблюдая, как буксиры тащат судно на середину течения. Пароход медленно пошел в гавань, а оттуда -- в открытое море. Она вся дрожала от холода на морозном воздухе и, похваливая себя за проявленное величие духа, думала: "Ну вот, я приближаюсь к континенту, с которым меня ничто не связывает..."
* * *
Констанс крепче прижалась к перекладине подъемника,-- он уже приближался к серединной отметке на горе. Еще раз убедилась, что лыжи точно скользят по проложенной колее, выехала на ровный участок утрамбованного снега, где выстроилась небольшая очередь лыжников, спустившихся с вершины сюда, только до середины, и теперь ожидавших момента, чтобы ухватиться за свободный крюк и снова забраться наверх. На этой черте Констанс всегда трусила: если держишься за одну перекладину, а вторая свободна и первый в очереди лыжник ухватится за нее рядом с тобой, подъемник резко усилит тягу -- ничего не стоит потерять равновесие и упасть.
Какой-то мужчина ждет места рядом с ней,-- она сразу вся напряглась, стремясь не утратить женской грациозности, выпрямилась, чтобы достойно встретить напарника. Тот сделал все ловко, без резких движений, и они двое легко проскользили мимо ожидающих своей очереди. Констанс отдавала себе отчет, что он сбоку поглядывает на нее, но в этот момент нужна особая осторожность -- только вперед, себе под ноги и не верти зря головой.
