Такой дурной дороги Юрочка никогда не только не видалъ, но даже и вообразить не могъ.
«Адъ, совсѣмъ адъ! И эта тьма и это красное зарево!» — думалъ онъ.
— Гдѣ это мы ѣдемъ? — спросилъ онъ у сестры.
— А кто его знаетъ, — съ досадой отвѣтила та. — Вѣрно, лучшей - то дороги для насъ не заказано. Это мы сейчасъ подъ Кубанью, а называется это плавнями. Самое гиблое мѣсто. Тутъ даже и лѣтомъ - то днемъ не проѣдешь. А теперь весна, самая росторопь и темь. Вотъ куда насъ занесла нелегкая. И этотъ дурень — Апанасъ вѣчно спитъ. Того и гляди, вывалитъ въ грязь. Апанасъ! Апанасъ!
— А - а... я... заразъ! — откликался, ища вожжи, снова заснувшій возница.
—То-то заразъ! — ворчливо выговаривала сестра.
— Только и знаешь, что заразъ да заразъ и только за тобою и дѣла, что спишь. Боровъ, прямо боровъ, свинья. Сколько разъ говорила: не спи. Заснешь, станутъ лошади. Оторвемся отъ переднихъ, потеряемъ дорогу. И тогда что? Пропадать? Большевикамъ въ лапы? Тебѣ-то это только сладость, къ своимъ товарищамъ попадешь. А я покорно благодарю, я съ большевиками-то еще по Москвѣ знакома, больше не хочу. Да и рохля же ты, Апанасъ. Просто, горе съ тобою.
Тотъ молча выслушивалъ замѣчанія, понукалъ лошадей, но минуту-другую спустя снова засыпалъ, снова раздавался скрипучій голосъ сестры, разносившей возницу, снова длинная палка гуляла по его спинѣ.
Такъ ѣхали долго, цѣлую ночь. Казалось, нѣтъ конца этой дороги. Юрочка нѣсколько разъ просыпался, а на разсвѣтѣ всталъ окончательно.
Было туманно, промозгло и мокро. Дорога убійственна.
Вокругъ тоскливо и уныло: какая-то плоская, ржавая, насыщенная водой, земля, старые покосы, чахлыя деревья, вездѣ болотца и лужи.
Недалеко отъ дороги догорала огромная скирда соломы, зажженная добровольческимъ разъѣздомъ и свѣтившая ночью, какъ прожекторъ. Она-то и являлась путеводнымъ маякомъ для арміи и обоза въ кромѣшной тьмѣ минувшей ночи.
Обозъ свернулъ съ грязной, расхлябанной дороги, обратившейся въ сплошную жижу, въ которой выше ступицъ тонули колеса и огромнымъ таборомъ расположился на лугу, упершись головными, во много рядовъ, повозками "въ высокій берегъ какой - то рѣки съ росшими на немъ высокими, толстыми тополями.
Сквозь блѣдный серебристый покровъ деревьевъ, точно легкій румянецъ на свѣжемъ лицѣ юноши, извнутри проступала нѣжная зеленая окраска — цвѣтъ пробудившейся жизни и дѣятельности; далеко въ стороны отъ стволовъ протянувшіяся, подобно многочисленнымъ, мощнымъ рукамъ, еще безлистныя, искривленныя вѣтви распустили и кинули внизъ свои длинныя гирлянды бурыхъ, клейкихъ сережекъ. Внизу подъ деревьями еле замѣтно покрылся сѣрой пыльцой и набухнувшими почками мелкій прибрежный кустарникъ; зачервонѣли длинныя, тонкія, голыя лозины и между засохшими старыми, цѣпкими стеблями ежевики показались уже отъ корней новые, блѣдно-зеленые побѣги.
Всходило солнце, багрово-красное, точно съ сверхсильнымъ напряженіемъ пробиваю-щееся среди окутавшаго его густого, сѣдого, широкимъ сплошнымъ пологомъ поднимавша-гося вверхъ тумана.
Впереди все яснѣе и отчетливѣе вырисовывались низкія сакли, сараи и тонкій, стройный сѣро-синій минаретъ мечети черкесскаго аула.
Теплые лучи съ каждой секундой все разительнѣе и ярче пригрѣвали холодную, мокрую землю.
Съ каждой минутой въ прежде промозгломъ, холодномъ воздухѣ становилось яснѣе и теплѣе.
Казалось, что въ природѣ завязалась жестокая борьба между холодомъ и тепломъ.
И чувствовалось, что солнце одолѣвало.
Спустя какой-нибудь часъ стало жарко.
На огромномъ степномъ просторѣ, сколько могъ охватить глазъ, курились и клубились громадныя гряды сѣдыхь тумановъ, поднимаясь все выше и выше кь небесамъ и тамъ разсѣивались.
Солнце грѣло все сильнѣе и ярче. И все вокругъ, точно заново покрытое лакомъ, блестѣло и сверкало: и многочисленныя болотца и лужи, и длинныя полосы съ разъѣзженными, широкими колеями дорогъ, и блѣдная, оживающая, уже зеленѣющая между старымъ покосомъ травка съ миріадами искрящихся на ней, какъ чистой воды брилліанты, капель росы, и всѣ строенія, и всѣ деревья.
Отъ всей поверхности млѣющей, распаренной земли и особенно отъ рѣки, лежащей въ глубокихъ, крутыхъ берегахъ поднимался тонкій, легкій паръ.
Казалось, природа наверстывала свой недавній капризъ — несвоевременную зиму съ метелями, вьюгами и холодомъ.
Тутъ совершалась какая-то величавая и непостижимая тайна.
Казалось, солнце спѣшило заполнить допущенные пробѣлы и заливало землю обиліемъ своихъ лучей, а земля всей своей обнаженной грудью, какъ на любовное свиданіе, со страстью тянулась на встрѣчу животворящему свѣтилу, всѣмъ своимъ необъятнымъ, мощнымъ тѣломъ жадно вдыхая и впитывая такъ щедро расточаемыя на нее жгучія ласки. И ласки эти были — свѣтъ и тепло.
Все и отъ всего въ природѣ дышало первой свѣжестью, радостнымъ пробужденіемъ къ жизни, преддверіемъ роскошной, нарядной причудницы — весны.
Въ обозномъ таборѣ царило оживленіе, все шевелилось, двигалось и говорило.
Всѣ здоровые и тѣ изъ больныхъ и раненыхъ, кто былъ въ силахъ, выползали изъ повозокъ, а кто оставался лежать, раскрывались навстрѣчу лучамъ.
Всѣ грѣлись на солнцѣ и развѣсивъ на повозкахъ, обсушивали свои грязныя, мокрыя лохмотья.
Съ берега рѣки, изъ-подъ тополей люди тащили охапки сучьевъ и камыша.
Въ серединѣ и вокругъ табора запылали безчисленные костры. Обозъ закурился струями густо-синяго дыма.
Варилась пища.
Распряженный, въ хомутахъ лошади съ характернымъ, уютнымъ шумкомъ, производи-мымъ челюстями, часто отфыркиваясь, поѣдали ячмень и сѣно, подставляя свои отощавшія, измученныя и мокрыя тѣла на встрѣчу солнечнымъ лучамъ.
Отъ нихъ также курился паръ.
Екатерина Григорьевна (такъ звали сестру милосердія, на попеченіе которой попалъ Юрочка), поспѣшно соскочила съ повозки сейчасъ же, какъ только обозъ остановился на лугу и озабоченная, съ маленькой бутылочкой въ рукахъ, подошла къ хрипѣвшему раненому.
Юрочка видѣлъ, какъ она осторожно приподняла голову, повидимому, ничего не сознававшаго страдальца и стала поить его молокомъ.
Раненый — смуглый, черноволосый, молодой человѣкъ съ землистымъ лицомъ, съ потухшимъ, безсознательнымъ взглядомъ механически сдѣлалъ изъ бутылочки глотка два, на третьемъ поперхнулся.
Молоко вылилось у него изо рта и изъ носа и растеклось по щетинистому, небритому подбородку.
Онъ сомкнулъ синія, безъ кровинки, губы и снова захрипѣлъ.
Сестра съ выраженіемъ глубокой жалости въ глазахъ и на желтомъ, съ обвисшей кожей, лицѣ, тяжко вздохнувъ, тихо опустила его голову, приказала Ананасу поскорѣе развести костеръ, почистить и накормить лошадей, сама куда-то отлучилась.
Юрочка и ночью не разъ видѣлъ, что на всѣхъ остановкахъ сестра, шлепая по колѣни въ грязи и водѣ, поила молокомъ хрипящаго раненаго.
«Да она — хорошая», — подумалъ Юрочка объ Екатеринѣ Григорьевнѣ, и въ его замкнувшееся, безъ вины оскорбленное и ожесточенное страшными потерями и испытаніями сердце стало закрадываться чувство благодарности и симпатіи къ этой чужой, старой и повидимому, не крѣпкой здоровьемъ женщинѣ.
Полчаса спустя, хрипя, какъ запаленная лошадь, изъ аула вернулась сестра, сгибаясь подъ тяжестью мѣшка съ прѣсными хлѣбами и половины жирнаго барана, которыхъ она принесла на собственныхъ плечахъ.
Другая сестра, подошедшая отъ заднихъ повозокъ, молоденькая, черноволосая и черно-глазая, очень блѣдная и очень красивая, съ изящнымъ, хрупкимъ сложеніемъ, въ большихъ сапогахъ, въ черномъ романовскомъ полушубкѣ и въ черной шали, пока Апанасъ задавалъ корма и счищалъ соломой грязь съ лошадей, своими маленькими, потрескавшимися отъ грубой работы ручками развела костеръ сбоку повозки.
Дѣлала она это неумѣло.
Въ ея рукахъ постоянно гасли поджожки изъ мелкихъ сухихъ щепокъ; дымъ до слезъ разъѣдалъ ей глаза.
Апанасъ — молодой, дюжой и неуклюжій парень — хохоль, съ толстыми губами, курносымъ носомъ и съ вялыми, маленькими глазами, принесъ изъ аула ведро колодезной воды, на берегу рѣки набралъ сухихъ вѣтвей, нарубилъ топоромъ дровъ изъ полѣньевъ, которыя по дорогѣ всегда собирала Екатерина Григорьевна и надъ костромъ утвердилъ въ землѣ желѣзный складной треножникъ съ закопченнымъ крюкомъ по серединѣ, на который повѣсилъ котелокъ.
Подъ емкой чугунной посудиной съ трескомъ разгорались дрова, шипѣли сырые сучья и камышъ; красножелтое пламя короткими язычками лизало наружное дно котелка.
