- Что? - только и мог вымолвить г-н Тибо.
Наступило молчание. Уже второй раз за эти полсуток г-ну Тибо наносили удар в самое чувствительное место. Его охватил гнев, но он сдержался.
- Мы еще поговорим об этом, - бросил он, выпрямляясь.
- Простите, простите, - сказал священник с неожиданной живостью. Самое мягкое, что можно по этому поводу сказать, это то, что вы допустили... весьма предосудительную небрежность. - У него была своеобразная манера четко и мягко выговаривать некоторые слова, слегка их растягивать и, не изменяя выражения лица, подносить при этом к губам указательный палец, словно требуя внимания. - Весьма предосудительную... - повторил он еще раз и поднес палец к губам. Потом, помолчав, добавил: - Речь идет о том, чтобы как можно скорее исправить содеянное зло.
- Как? Чего вы от меня хотите? - закричал г-н Тибо, не в силах больше сдерживаться. Он воинственно нацелился на священника своим носом. Прикажете мне прервать без всякой причины лечение, которое уже дало превосходные результаты? Вернуть домой этого негодяя? Снова терпеть его выходки? Благодарю покорно!
Он сжал кулаки с такой силой, что затрещали суставы, и прохрипел сквозь зубы:
- По совести говорю: нет, нет и нет!
Невозмутимо пошевеливая руками, аббат, казалось, говорил: "Как вам будет угодно".
Господин Тибо встал одним рывком. Судьба Жака решалась вторично.
- Дорогой мой аббат, - начал он, - я вижу, с вами сегодня нельзя говорить, и я ухожу. Но позвольте сначала вам заметить, что вы даете волю своей фантазии - совершенно как Антуан. Разве похож я на изверга-отца? Разве не сделал я всего, что было в моих силах, дабы обратить это дитя к добру, любовью, снисходительностью, благим примером, влиянием семейной жизни? Разве не вытерпел я от него за долгие годы все то, что отец вообще в силах вытерпеть от сына? Будете ли вы отрицать, что все мои благие порывы остались безрезультатны? К счастью, я вовремя понял, что мой долг состоит в другом, и, как ни мучительно мне это было, я, не колеблясь, пошел на самые суровые меры. Тогда вы одобрили меня. Господь бог наделил меня некоторым опытом, и я всегда чувствовал, что, внушив мне мысль основать в Круи этот специальный корпус, провидение давало мне возможность запастись лекарством от моего собственного недуга. Разве я не заставил себя мужественно испить чашу сию? Много ли в мире отцов, которые нашли бы в себе силы поступить так же, как я? Разве мне есть в чем себя упрекнуть? Совесть у меня, слава богу, чиста, заключил он, и чуть заметная протестующая нотка прорвалась в его голосе. - Я желаю всем отцам, чтобы совесть у них была бы так же спокойна, как у меня! А теперь я ухожу.
Он отворил дверь; на его лице появилась довольная улыбка, и он добавил саркастическим тоном, смачно, с легким нормандским выговором:
- К счастью, голова у меня будет покрепче, чем у вас у всех.
Аббат молча последовал за ним в прихожую.
- Ну, что ж, до скорой встречи, дорогой аббат, - сказал г-н Тибо уже без всякой досады, стоя на площадке.
Он повернулся для прощального рукопожатия, но тут аббат заговорил мечтательно и без всяких предисловий:
- "Два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь. Фарисей, став, молился сам в себе так: "Боже! благодарю тебя, что я не таков, как прочие люди. Пощусь два раза в неделю; даю десятую часть из всего, что приобретаю". Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо; но, ударяя себя в грудь, говорил: "Боже! будь милостив ко мне, грешнику!"
Господин Тибо приоткрыл веки и увидел, как его духовник в сумраке прихожей подносит палец к губам:
- "Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой более, нежели тот: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится".
Толстяк, не дрогнув, выдержал удар; он застыл, глаза его оставались закрыты. Молчание затягивалось, и он решился еще раз взглянуть, что происходит; оказалось, аббат успел уже бесшумно притворить створку; г-н Тибо остался один перед запертой дверью. Он пожал плечами, круто повернулся и пошел. Но на половине лестничного пролета остановился; его рука вцепилась в перила; он тяжело дышал и дергал подбородком, точно норовистый конь, не желающий терпеть узды.
- Нет, - пробормотал он.
И более не колеблясь, отправился домой.
Весь день он пытался забыть то, что произошло. Но когда под вечер г-н Шаль не сразу ему подал требуемую папку, он неожиданно пришел в ярость и сдержался с большим трудом. Антуан дежурил в больнице. Обед прошел в молчании. Не дожидаясь, пока Жизель доест сладкое, г-н Тибо сложил салфетку и ушел к себе.
Пробило восемь. "Я мог бы сегодня еще разок туда зайти, - подумал он, сел за стол и твердо решил не ходить. - Он опять заговорит о Жаке, сказано нет, - значит, нет".
"Но что хотел он сказать своей притчей о фарисее?" - в сотый раз задал он себе тот же вопрос. И вдруг у него задрожала нижняя губа. Г-н Тибо всегда испытывал страх перед смертью. Он выпрямился и сквозь бронзу, которой был заставлен камин, отыскал в зеркале свое отражение. Его черты утратили самодовольную уверенность, которая с годами маской легла на его лицо и с которой он не расставался даже наедине с самим собою, даже на молитве. Он содрогнулся. Опустив бессильно плечи, снова рухнул в кресло. Он уже видел себя на смертном одре и в страхе спрашивал себя, не придет ли он к кончине с пустыми руками. В отчаянии цеплялся он за мнение ближних о нем. "Ведь я же порядочный человек!" - мысленно твердил он; утверждение звучало, однако, как вопрос; он больше не мог отделываться пустыми словами, он переживал одну из тех редких минут, когда человек исследует такие глубины своей души, куда он еще ни разу не заглядывал. Судорожно вцепившись в подлокотники кресла, он всматривался в свою жизнь и не находил в ней ни одного достойного поступка. Из забвения выплывали тягостные воспоминания. Одно из них, мучительнее всех других, вместе взятых, предстало перед ним с такой неумолимой отчетливостью, что он спрятал лицо в ладони. Наверное, впервые в жизни г-ну Тибо стало стыдно. Вот и ему довелось познать величайшее отвращение к самому себе, до того нестерпимое, что человек готов пойти на любую жертву, лишь бы искупить свой грех, вымолить у бога прощение, возвратить отчаявшейся душе покой, вернуть ей надежду на вечное спасение. О, вновь обрести господа... Но сперва обрести уважение священника, господнего слуги... Да... Ни часу больше не жить в этом проклятом одиночестве, под бременем осуждения...
На воздухе он успокоился. Чтобы добраться быстрее, он взял такси. Ему открыл аббат Векар; лицо его, освещенное лампой, которую он приподнял, чтобы узнать посетителя, было бесстрастно.
- Это я, - сказал г-н Тибо; он машинально протянул руку и молча направился в рабочий кабинет.
- Я пришел не для того, чтобы опять заводить разговор о Жаке, - сразу заявил он, едва успев сесть.
И, видя, что руки священника примирительно встрепенулись, сказал:
- Поверьте, не стоит к этому возвращаться. Вы заблуждаетесь. Впрочем, если вам так хочется, поезжайте сами в Круи, посмотрите, что там и как; вы убедитесь, что я прав. - Потом продолжал с какой-то смесью резкости и простодушия: - Уж не сердитесь, что утром я был так раздражителен. Вы ведь знаете, я так вспыльчив, я просто не смог... Но, откровенно говоря... Вы тоже немного пересолили, ну, с тем фарисеем, помните? Пересолили. Я имею полное право на вас обидеться, черт возьми! Что там ни говорите, а вот уж тридцать лет, как я посвящаю католическим заведениям все свое время, все свои силы, более того - львиную долю своих доходов. И все это для того, чтобы услышать из уст священника, друга своего, что я... что я не... признайтесь, что это несправедливо!
Аббат глядел на своего духовного сына, словно говоря: "И все равно в каждом слове вашем слышна гордыня..."
Молчание затягивалось.
- Дорогой мой аббат, - начал г-н Тибо уже не столь уверенным тоном, - я допускаю, что я не вполне... Ну, ладно, согласен: я слишком часто... Но таков уж, как говорится, у меня характер... Разве вы не знаете, что я за человек? - Он, как милостыню, вымаливал снисхождения. - Ах, путь к благодати труден... Вы один можете меня поддержать, руководить мною... - И вдруг пролепетал: - Я старею, мне страшно...
Аббата растрогала перемена в голосе. Он понял, что не следует дольше молчать, и придвинул свой стул поближе к г-ну Тибо.
- А теперь и я в нерешительности, - сказал он. - К тому же, дорогой друг, что я могу еще добавить, после того как слова Писания так глубоко вошли в ваше сердце? - Он на мгновенье задумался. - Я понимаю, господь доверил вам высокий пост; трудясь во славу божию, вы завоевали у людей авторитет, добились почестей; и все это вполне заслужено вами; ну как же тут не смешать славу господню со своей собственной? Как не поддаться соблазну и не предпочесть - ну, самую малость - славу свою славе его? Я понимаю...
