«Все, что было, хорошее или плохое, все навсегда остается с нами, — думал Ива, поднимаясь по тропе вслед за беспечно шагающим Ромкой. — Ничего невозможно ни забыть, ни просто зачеркнуть, словно его и не существовало никогда. И время тут ни при чем. Вон профессор — то, что было двадцать пять, даже тридцать лет назад, вспоминает, будто вчерашнее событие, и сам поражается этому. Что же удивительного, если Ромка вдруг вспомнил о Вальтере, разве забудешь о таком?..»
Их маленький караван растянулся по тропе. Сзади всех шел Минас, опять был слишком тепло одет.
— Слушай! — кричал ему Ромка. — Мы так до вечера не дойдем, а я уже кушать хочу! Вай, какой сегодня шашлык будет, очень интересный шашлык! — И Ромка поцеловал сложенные щепоткой пальцы.
Его новый наставник, шеф-повар из хинкальной, узнав, что племяннику Вардо пришла повестка из райвоенкомата и, значит, наступила пора расставаться с учеником и помощником, очень огорчился.
— Э-э! — говорил он сокрушенно. — Если б не война, тебя бы не взяли. Я сам бы пошел к начальникам, договорился бы, ну! Почему пошел бы? Ты мне нравишься, потому. Хотя лентяй и слишком длинный язык имеешь. Но наше дело тебе по душе, сынок. Это замечательно, когда человек свое дело под сердцем держит! Другим людям от такого человека большая польза может выйти. Хотел хорошо научить тебя, а ты уже уходишь. Проклятая война! Быстрей возвращайся, ну. Ждать буду!..
Узнав о прощальном походе на озеро, шеф-повар окончательно растрогался и от щедрот своих выделил на всю компанию несколько килограммов бараньих ребрышек.
— Добрый он, видно, человек, — сказала Рэма.
— Если б добрый был, заднюю часть дал бы, а не ребра.
— Нахал ты, Ромка, однако…
Рэма строгала кизиловые прутья для шампуров, Джулька, расстелив на траве старую скатерку, раскладывала припасы, красный от натуги Минас раздувал угли. Ромка командовал всеми. И только один Ива ничего не делал. Он просто бродил по берегу озера, всматриваясь в зеленоватую воду. Ему так хотелось, чтобы в ее не успевшей еще согреться глубине мелькнул бы, словно радужная тень детства, малоазиатский тритон, мольге витата…
Бараньи ребрышки, оплывая жиром, поджаривались над прогоревшим костром. Ромка крутил потемневшие от дыма кизиловые шампуры и ловко сбивал огненные языки, стоило им только заплясать над голубовато-багряной россыпью углей.
Он не преувеличивал, шашлык и впрямь получился на славу. Если и могло с ним что-то сравниться по вкусу, то разве только суп, состряпанный тем же Ромкой на этом же самом месте четыре года назад.
— Давайте, — сказал Минас, — помянем Алика. — Он налил вино в стопки, молча раздал их. — Я не знаю, что в этих случаях говорится…
— Не знаешь, не берись! — перебил его Ромка и встал. — Этим маленьким бокалом, — начал он…
— Садись! — Джулька сердито посмотрела на брата. — Тоже тамада нашелся! Ничего не надо говорить, и так понятно.
Все обмакнули в стопки кусочки хлеба, положили их на краешек скатерки; осторожно, чтоб не расплескать вино, прикоснулись друг к другу пальцами.
— Вечная память!..
— Бедный Алик!..
— Бедный дядя Павел!..
У Минаса чуть-чуть покраснели глаза, а Ромка не удержался и добавил к сказанному:
— Смерть немецким оккупантам!..
В лощину зябкой волной сбежал ветер, как бы напоминая, что весна еще не наступила, что просто выдался погожий денек, а завтра может сорваться с цепи холодный дождь с мокрым снегом вперемешку и надо, не надеясь на обманчивое тепло, быть готовым к последним ударам зимы. Где-то еще не растаял снег, поэтому рано ждать тех, кому суждено будет вернуться…
— Можно, я буду ждать тебя? — тихо спросила Иву Джулька.
— Конечно! — ответил он и почувствовал, как загорелись у него уши, точно их кто-то натер шерстяными варежками.
— И письма буду писать, хорошо?
— Да. Мне будет… очень приятно получать их от тебя. — Ива совершенно не знал, что следовало говорить в подобных случаях.
Но Джульке было достаточно и того, что он уже сказал…
— Как называется это озеро? — поинтересовалась Рэма.
— Несторина лужа, — тут же отозвался Ромка.
— Ничего подобного! — Минас решил вступиться за озеро. — Сорочье. Или вообще Безымянное.
— Раз Безымянное, то давайте дадим ему свое собственное название, — предложила Рэма.
— Какое?
— Ну хотя бы… озеро Доброй Надежды.
— Хорошее название, — похвалил Минас. Но так как он во всем любил полную ясность, то решил все же уточнить: — Надежды на что?
— На то, что у нас с вами все обойдется счастливо. И мы снова когда-нибудь придем сюда, к этому месту, где горит сейчас наш костер. Придем живые и невредимые…
На обратном пути они остановились у каменной чаши родника, чтобы сфотографироваться на память. Пока Минас устанавливал треногу и отлаживал автоспуск, Ромка забрался на край чаши и, умостившись там, свесил вниз длинные ноги.
— Аоэ! — закричал он. — Давай быстрей, а то камень мокрый!
Джулька встала рядом с Ивой, взяла его за руку, и он вновь почувствовал, как начинают гореть уши, хотя к ним никто и не прикасался шерстяными варежками.
Иве очень хотелось посмотреть на Джульку, но он почему-то не решался сделать это.
Если у Минаса получится фотография, Ива обязательно возьмет ее с собой в армию.
«Кто из них твоя девушка?» — спросят Иву однополчане. И он покажет на Джульку.
Можно, конечно, показать на Рэму, та тоже стоит рядом; правда, не держит его за руку. Можно, но он покажет на Джульку.
«Вот эта, — скажет Ива. — Ее зовут Джулия. Она ждет меня и каждую неделю пишет мне письма…»
О чем думала в эти минуты Джулька, сказать трудно. Она просто стояла, сжав Ивину ладонь своими тонкими теплыми пальцами, и закатное солнце зажгло в ее глазах маленькие прозрачные огоньки…
— Улыбайтесь! — крикнул Минас.
— Сколько можно улыбаться? — огрызнулся Ромка. — Давай быстрее, ну! Мокро сидеть!
— Сейчас, сейчас… — Минас взвел автоспуск, подбежал, занял свое место. Сухо щелкнул затвор ФЭДа.
— Готово!..
— Вот мы и остались навсегда вместе, — сказала Рэма. — Пройдет сто лет, а мы все равно будем вместе.
— Только пожелтеем немножко, — Ромка спрыгнул на землю, потер ладонями намокшие сзади штаны. Потом напился из жестяного ковшика — раз около родника были, значит, надо воды попить, — и сказал Минасу строго: — Смотри, чтобы карточки хорошо вышли!..
Они пошли дальше. Южный склон горы был уже совсем зеленый. Небольшая отара паслась возле тропы; отощавшие за зиму овцы жадно щипали молодую траву. Женщина в черном платке стояла у края отары и, опираясь на пастуший посох, смотрела из-под руки на идущих по тропе незнакомцев.
— А помните, тогда старик был, — сказал Минас. — К роднику с хорошей водой нас проводил.
— После того как я из-за тебя воды с лягушками напился! — проворчал Ромка. — Умер тот старик, наверное, а сыновья на фронте, вот она и пасет…
Уже у самого города Рэма вдруг остановилась и, тряхнув коротко остриженными волосами, воскликнула:
— Да, я же вам забыла сообщить самую главную новость!
Все повернулись к ней. Как-то странно прозвучала эта фраза. Похоже было, что не забывала она ничего, а просто не решалась или не хотела рассказать.
— Что же за новость такая?
— Послезавтра… послезавтра приезжает Вадим.
— Какой Вадим? — не поняла Джулька.
— Тот самый, которого вы непочтительно прозвали Кубиком.
Это было до того неожиданно, что Минас даже присел на корточки, словно его ноги не держали.
— Ва! — Ромка так и остался стоять с раскрытым ртом.
«Как она назвала его — Вадим, — подумал Ива. — И смотри — покраснела при этом… Выходит, Ромка не врал тогда про них. А что? Кубик же совсем молодой еще…»
— Откуда ты знаешь, что он приедет?
— Телеграмму из Москвы прислал. Ему дали отпуск. У него будет здесь целых пять дней!
— А потом что, назад вернется?
Ива понимал всю нелепость своего вопроса, но надо же было хоть что-то сказать. Ничего другого в голову не пришло, вот он и брякнул первые подвернувшиеся слова.
Однако Рэма восприняла этот вопрос вполне серьезно.
— Конечно, назад в свой полк, — ответила она. — И знаете… мы уедем вместе, уже решено.
— Так ведь ты…
— Последние экзамены за спиной, ребята! На днях будет приказ о присвоении нам воинских званий. Я теперь младший лейтенант медицинской службы. Можете поздравить меня!
Визит в Кенигсберг
Кенигсберг произвел на Вальтера странное впечатление. Он просто не узнал город, в котором прожил в общей сложности более пятнадцати лет. То был совсем другой город, непохожий, замерший в напряженном ожидании неизбежной опасности. И с какой-то покорностью обреченного готовящийся к встрече с ней.
Сырая ночь висела над спящим Кенигсбергом, густо обволакивая его пустынные улицы, старые, сложенные из кирпича дома. Со стороны Балтики дул ровный холодный ветер, усиливающий ощущение одиночества и обреченности.
