Даже Фина, глухонемая старуха Фина, подтверждает это сообщение: сначала вертит на пальце воображаемое обручальное кольцо (хозяйка), быстро проводит пальцем под подбородком (часто), рисует в воздухе квадрат (комната), тычет мне в грудь указательным пальцем (твоя). Она не смеет вытянуть губы трубочкой, что означало бы: «Будь начеку!» Но ведь и на «финском языке» кое-что говорится намеками.
Я буду начеку. Психимора, несомненно, разыскивает мой тайник. Вернее, тайники. Первый — за перегородкой. Второй — под кафельной плиткой пола. Первый она, вероятно, уже нашла. Это в точности такой же тайник, как в спальне Фреди. Второй, пожалуй, еще не обнаружила. Впрочем, это не имеет никакого значения: в обоих тайниках пусто. Я положил все свои сокровища в старую резиновую грелку, а эту грелку спрятал в сорочьем гнезде на вершине дуба св. Иосифа. Психиморе это, конечно, неизвестно, и она постоянно шарит в моей комнате, надеясь найти заветный клад.
Из озорства я положил в тайник № 1, в тот, что за перегородкой, клочок бумаги, на котором написал: «Упразднено». Такую же записку сунул и под плитку пола. Наконец, чтобы доставить себе удовольствие понаблюдать за тщетными поисками мамочки, я просверлил в стене нашей ризницы, смежной с моей спальней, дырку между двумя кирпичами, так же как я это сделал в комнате Фреди…
И мне действительно удалось насладиться зрелищем бессильной злобы Психиморы. Она, несомненно, слышала, как я опрометью сбежал по лестнице в правом конце коридора и заорал во все горло:
— Пойду в «Бертоньер» за маслом для папы.
Но она не знает, что я, крадучись, поднялся по лестнице с левой стороны и спрятался в стенной шкаф, где хранилось церковное облачение, — оттуда можно было смотреть в просверленный мною «глазок». Она считала, что может спокойно произвести привычный обыск. Я слышал стук ее каблуков — она даже не сочла нужным из осторожности надеть ночные туфли.
Вот она уже в моей комнате. В тот день она (забавная подробность) вымыла свои жиденькие волосы и повязала голову полотенцем в виде тюрбана. Не колеблясь ни минуты, она идет прямо к первому тайнику, отодвигает планку, которая прикрывает отверстие, направляет в мою кладовую луч электрического фонарика, читает. Раздается злобное рычание! Я вижу, как она отскакивает, топает ногами и рвет бумажку на клочки. Но она быстро берет себя в руки. Подбирает клочки разорванной записки и прячет в карман халата. Не стоит искать второй тайник: я, несомненно, принял меры предосторожности. Присев на моей постели, она погружается в размышления. Недобрая улыбка змеится в уголках ее губ, ширится, подобно ледяной декабрьской заре, и разливается по всему лицу. Внимание!.. Мадам Резо, как видно, придумала ответную каверзу и уверена, что последнее слово в споре останется за ней. Посмотрим!
Психимора выходит из моей комнаты и бежит в свою спальню. Бежит! Вот в чем ее ошибка. Не нужно было бежать. Раз побежала, значит, спешит, значит, сейчас вернется. А если вернется, следовательно, ей чего-то недоставало, иначе она осталась бы на месте. Но что она сейчас принесет и какую опасность эта принесенная ею вещь представляет для меня? Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы угадать. Подлость настолько проста, что можно только диву даваться, как это я раньше не оказался ее жертвой. Украсть у самой себя что-нибудь поценнее, сунуть украденное в мой тайник и тотчас же пожаловаться отцу, потребовать, чтобы в его присутствии произвели у меня тщательный обыск, «обнаружить» при нем мнимопохищенное — таков был ее план, готов в том поклясться!
Надо отвести удар. Отвести немедленно. Сорвать ее замысел. Сначала узнать, что она хотела мне подсунуть. Коридоры у нас длинные, и я успел добежать до своей комнаты раньше, чем Психимора вышла из своей. Я успел сесть за стол спиной к двери, но прислонил к чернильнице карманное зеркальце, чтобы видеть, что происходит позади меня. Стук каблуков: Психимора возвращается. Дверь отворилась. Я слышу приглушенный возглас, затем невинный вопрос:
— Как! Ты уже вернулся?
— А я не ходил в «Бертоньер», вместо меня пошел Фреди.
Оборачиваться нельзя. Только бы не вызвать у Психиморы подозрений.
— Напрасно ты сидишь в комнате в такую погоду.
С этими словами гадина тихонько затворяет дверь. Она лишь отсрочила удар. Мне надо было быть осмотрительным. Ведь я успел разглядеть, что она прячет за спину: бумажник. Да, да, бумажник, ее собственный бумажник, в краже которого она решила меня обвинить. За такое преступление меня, конечно, на законном основании можно отправить в исправительную колонию.
Я ломаю себе голову, как отвратить эту угрозу, этот дамоклов меч, нависший над моей головой на тоненьком, гадком волоске Психиморы. Не могу же я безвылазно торчать в своей комнате. Предупредить папу? Но он потребует доказательств, и, если я их не представлю, он возмутится подумать только, какое испорченное воображение у его сына! Изложить событие в письме и отправить на его имя до востребования? Но кто хочет доказать слишком много, ничего не докажет. Психимора заявит, что я все предусмотрел — даже возможность провала. Поймать ее с поличным? Это проще всего, хотя такой прием сильно отдает детективным романом. Конечно, будет сравнительно легко уличить мою мать теперь, когда я знаю, что она затевает, но нельзя забывать и другое — отец не потерпит, чтобы кто-нибудь из сыновей публично уличил его жену. Если я взберусь на верхушку тиса, чтобы все хорошенько обдумать, разве Психимора не воспользуется моим отсутствием? Она живо выполнит свой замысел, успеет обернуться в две минуты.
Да это и нелепо, я могу прекрасно все обдумать здесь, в своей комнате, на этом месте, к которому меня пригвоздила подозрительность. Конечно, могу: в моей мансарде мысли будут такими же ясными, как и на ветке тиса, которую на десятиметровой высоте колышет извечный западный ветер. Но я этого не хочу. Я не принимаю решений, когда что-нибудь давит на меня. А на меня давит островерхая крыша мансарды, стесняя мою свободу, как кавычки, в которые заключают какое-нибудь слово. И вдруг я понял, что представляет для меня тис, мой фетиш, символ моей независимости, стройное, прямое, как стрела, дерево, вскормленное нашей кранской глиной, но устремленное к небу, где вольно плывут облака, пришедшие из дальней дали и уходящие вдаль. Тис, я сделаю то, что ты порываешься, но не можешь сделать, ибо ты врос корнями в эту почву. Я уйду отсюда. Я должен уйти. И уйду очень скоро.
Что это? Еще одна дерзкая выходка? Нет. Психимора сама хочет от меня избавиться. Весьма неприятно доставить ей это удовольствие, однако придется вступить с ней в переговоры. В конце концов, вести с ней переговоры на равной ноге — разве это не победа? Видя, что наши желания совпадают, она не так уж обрадуется разлуке со мной. Нам нужно пойти на компромисс. Пусть я не смогу сказать: «Я заставил ее открыть передо мною дверь». Но и она не сможет сказать: «Я его выгнала». И если мне придется вовлечь и своих братьев в этот матч, где невозможно добиться нокаута, я все же одержу победу.
Никакой театральности. Никакой блестящей мизансцены. Никаких помощников. Мне лишь надо потолковать с Психиморой наедине, недолго, всего минут пять. Она не из тех, кто пытается увернуться от объяснений. Мы поговорим начистоту. Объяснимся раз и навсегда.
Слышишь, Психимора! Небо на моей стороне. Слышишь ты гул мотора? Мсье Резо ничего не узнает, он только что уехал в Сегре. Своевременный отъезд. Я с шумом отворяю и захлопываю дверь. С грохотом сбегаю по лестнице. Можешь действовать, дорогая мамаша! Бери бумажник и беги в мою комнату. А я преспокойно взберусь на верхушку тиса.
24
В двух километрах от усадьбы на шпиле колокольни в Соледо жарится на солнце жестяной петух. Четверть пятого. Можешь слезть с дерева, дружище.
Поднимаясь по лестнице, я сталкиваюсь с мадам Резо. Она широко улыбается, показывая все свои зубы, в том числе и два золотых. Я прижимаюсь к перилам, чтобы пропустить ее, — любезность столь непривычная, что улыбка мгновенно исчезает.
Вот я в своей комнате, достаю бумажник, который в мое отсутствие, как и следовало ожидать, был спрятан под плинтусом. Шесть тысяч семьсот франков! Психимора не поскупилась! Раз уж она при всей своей скаредности не побоялась рискнуть такой суммой, значит, игра идет всерьез. Я кладу сафьяновый бумажник в карман и, не спеша, так как в моем распоряжении еще целый час, направляюсь в переднюю, где мадам Резо недоверчивым оком проверяет выстиранное Бертиной белье. Мимоходом я успеваю заглянуть к братьям — в обеих комнатах пусто. Значит, мы с матерью можем поговорить спокойно.
— Мамочка, вы можете уделить мне минутку?
Психимора, которую только Кропетт иногда называет мамочкой, приподнимает голову и говорит:
— Ты же видишь, что я занята, дружочек.
