44
Когда отец сошел вниз, в кухне он уже никого не застал; штора была опущена, ставни прикрыты. Он налил полстакана воды, растворил кусок сахару и таблетку аспирина. Выпил, взял свою полотняную каскетку и направился в сад.
Мать сидела на скамье. Рядом с нею стояла большая корзина со сливами, она брала сливы по одной, вынимала косточки и вырезала гнилые места. Обрезки она бросала в салатницу, которую пристроила на коленях, а хорошие сливы опускала в большую кастрюлю, стоявшую у ее ног. Когда отец подошел, она обчистила нож о край салатницы и переставила ее на скамью. По взгляду жены отец понял, что она хочет сообщить ему что-то важное.
Он остановился. Тишину нарушало только жужжание ос, привлеченных сливами. Мать молчала, и отец спросил:
— Собралась варенье варить?
— Да. Жюльен нарвал слив перед уходом.
— Косточки не выбрасывай. Они, когда высохнут, хорошо горят.
— Знаю.
Снова молчание.
Отец переступил с ноги на ногу.
Мать поднялась и сказала:
— Тут Мишлина приходила.
— Вот как! А я и не слышал, хотя и не заснул ни на минутку.
— Она не входила… Очень торопилась… И не велела тебя беспокоить.
У отца сжало горло. Он с трудом выдавил из себя:
— Ну что там у них?
Мать замялась, опустила глаза, потом подняла взгляд на отца и прошептала:
— Они арестовали Поля.
Отец невольно сжал кулаки. Сделал несколько шагов, остановился, постоял в нерешительности, потом вернулся к жене и проворчал:
— Кто это «они»?
— К ним пришли два жандарма и несколько партизан. Она немного помолчала, прежде чем ответить, но слова эти выпалила одним духом, будто испытывала потребность поскорее от них отделаться.
— Ну и ну, — пробормотал отец.
Старик почувствовал себя беспомощным. Он с утра со страхом ждал этого известия, и все же оно ошеломило его.
— Надо что-то делать, — сказала мать. — В конце концов, ему могут поставить в вину только одно: торговлю с немцами… Но это ведь еще не преступление.
Она сказала именно то, что хотелось выкрикнуть отцу. Но сказала она. Без всякого гнева. Только в глазах у нее что-то вспыхнуло, будто она хотела добавить: «Жаль мне тебя, бедняга… Ведь это твой сын».
— Но я, я-то что могу сделать?
— Ничего… И Мишлина это понимает. Но она подумала, что сообщить тебе все же нужно… И еще подумала, что ты, быть может, сходишь к Вентренье. Говорят, он теперь возглавляет муниципалитет.
Отец вздохнул. Он представил себе Вентренье в мэрии. Попытался вообразить тамошнюю атмосферу. После того, что он собственными глазами видел утром в городе…
— А я, — сказала мать, — я подумала, что, может, Жюльен… Ведь если его невеста знает людей из Сопротивления…
Она умолкла. У отца перед глазами заплясали тысячи черных точек. Он без сил опустился на скамью.
— Тебе нехорошо? — всполошилась мать.
— Ничего… Сейчас пройдет.
— Может, принести воды?
— Нет. Я только что принял таблетку.
Он снова вздохнул. Просить коммунистку вступиться за Поля? Нет. Об этом и думать нечего.
— Ты сказала Мишлине, что…
Он так и не смог выговорить это слово. Но мать, должно быть, поняла, потому что быстро сказала:
— Я только объяснила, что Франсуаза участвовала в Сопротивлении.
— А что она на это сказала?
— Ничего… Только плакала…
Мать села рядом с мужем. Летний зной внезапно словно сгустился. Ветер стих. Утомленные деревья гнулись под тяжестью полуденного жара. Насекомых вроде бы уже не было, осталось только непрерывное гудение, слившееся с гнетущей тяжестью душного дня. Одни лишь осы не сдавались. Надоедливые, без передышки звенящие у самого лица. Они садились на руки матери, когда она неподвижно складывала их на переднике.
Рассеянным блуждающим взглядом отец уставился на затененную листвой дорожку, но ничего не видел. В голове было пусто, только монотонно, как жужжание мух, звучали одни и те же слова:
«Они не захотят… Они ничего для него не сделают. Ничего…»
45
Мать приготовила салат из помидоров, сварила зеленые бобы, которые росли у них в огороде, и открыла большую банку с кроличьим паштетом собственного приготовления. Соседка одолжила ей несколько яиц, чтобы она могла сделать крем из банки сгущенного молока и американского шоколада, который принес Жюльен. Если бы не хлеб, то обед был бы не хуже довоенного. Отец два или три раза приходил с огорода поглядеть на еду, принюхаться.
— Да, обед получится на славу, — приговаривал он. — Но так уж суждено, вечно что-нибудь людям удовольствие портит.
— Вот увидишь, все образуется, — отвечала мать. — Если дети ничего не смогут сделать, завтра утром отправишься к Вентренье.
Отец старался взять себя в руки, но тревога лишала его последних сил. Он полил только те грядки, которые совсем уж пересохли, потом сел на скамью. И просидел так до прихода Франсуазы и Жюльена. Завидев их, он поднялся, заставил себя улыбнуться и сказал:
— Обед, должно быть, готов. Мать уж, конечно, расстаралась, настоящий пир устроила. Ступайте вперед.
Отец спустился в погреб и чиркнул зажигалкой. У него еще оставалось довольно много бутылок с выдержанным вином. Он отыскал одну из них, вино с виноградника на склонах Юры — оно было куплено лет за десять до войны. Отец поднес бутылку к глазам и провел позади нее горящей зажигалкой. На дне виднелся небольшой осадок, но вино было прозрачное. Пробка, должно быть, сидела очень плотно, потому что бутылка была полна доверху. Отец понес ее с осторожностью, держа на ладонях, как лежала она в ящике. Когда он вошел, Франсуаза воскликнула:
— Зачем вы это?
— Ну, все-таки… — сказал отец. — Все-таки…
Он медленно, стараясь не стукнуть донышком, поставил бутылку на стол. Вытер горлышко концом фартука и отыскал в ящике буфета штопор.
— Этот годится, — сказал он. — Таким штопором откупоришь бутылку, не взболтав… А замутить этакое вино просто грех.
Вытащив пробку, отец понюхал ее, потом сильно сжал, желая проверить, не крошится ли она. Потом поднял голову и встретил взгляд Франсуазы, которая с улыбкой наблюдала за ним. В ее взгляде было столько тепла, что у отца отлегло от сердца. Будто ласковое тепло примешалось к аромату вина, который разлился по всей кухне.
— Вы умеете обращаться с вином, — заметила Франсуаза.
— Что верно, то верно. Когда я разливал это вино по бутылкам, Жюльен еще под стол пешком ходил.
— Ну, ты в ту пору каждый год разливал вино по бутылкам… Должен признаться, я никогда не мог понять, как ты в них разбираешься, ведь ты никогда не делал наклеек.
— Не беспокойся, я свои запасы знаю.
Перед приходом молодых людей отец много раз повторял про себя: «Как только они придут, я заговорю о Поле. Пусть сразу все выяснится».
А теперь все поворачивалось так, что он никак не мог начать этот разговор, хотя у него перед глазами неотступно стояли добрая улыбка и ласковый взгляд Франсуазы. Он все время напоминал себе об этом и думал: «Она нам поможет… Если только в силах что-нибудь сделать, то поможет».
Раньше он побаивался этой девушки, а теперь, когда она была здесь, сидела с ними за одним столом, он, кажется, предпочел бы именно с нею поговорить наедине. А ведь коммунисткой-то была она. Ведь с нею, с Франсуазой, было связано это грозное слово, которое вроде не подходило к ее ласковым глазам. Жюльен не был членом этой партии. Он сам сказал. И все же отец больше всего опасался Жюльена.
Они принялись за салат из помидоров, куда мать нарезала две большие луковицы и мелко накрошила петрушку. Все молчали. Отец незаметно наблюдал за ними и каждый раз, встречаясь взглядом с матерью, старался дать ей понять, что заговорить должна она. Мать только вздыхала. Она разделила остаток салата между Франсуазой и Жюльеном.
— Ешьте, ешьте, — приговаривала она. — Кто знает, когда еще начнем нормально питаться.
— Ну, с американцами не пропадешь, — сказал Жюльен, — они нас завалят продуктами.
— Не в том дело, — вздохнул отец. — Война еще не кончилась. И даже когда она кончится, это еще не значит, что придет конец нашим бедам.
Он налил в стакан чуточку вина и, держа бутылку в наклонном положении, пригубил его.
— Не потеряло крепости… А ну-ка, подставляйте стаканы, а то вино замутится.
Они чокнулись. Мать тоже согласилась выпить глоток за счастье Франсуазы и Жюльена.
Вино прекрасно подходило к кроличьему паштету. Давно уже отец не ел так вкусно, и все-таки полного удовольствия он не получал. Ему не терпелось узнать, что скажет Жюльен, когда услышит об аресте Поля, и в то же время он боялся этой минуты, ибо чувствовал, что спокойный уют этого вечера тут же развеется как дым. Теперь отец уже сам толком не знал, о чем он молит мать взглядом — то ли чтобы она заговорила, то ли чтобы она молчала.
