Разговор с пастором длился около часа. Он вел себя внешне лояльно, стал как-то сразу уверять, что всегда пытался вернуть мальчишку домой, но тот не хотел, привязался. Что он запрещал ему ходить по домам проповедовать: юноша, зараженный религиозной идеей, одержимый в своем желании служить общине, ходил по домам, призывал к служению Господу, раздавал агитационную литературу. «Он – маньяк, я считаю, что он еще не окреп духом, чтобы проповедовать». Вроде разумно. Однако он не был искренен, пытался выиграть время, чтобы ретироваться, оставив впечатление вежливого человека.
Мать, маячившая где-то вдалеке, медленно приблизилась, и, наконец, присела на лавочке невдалеке. Смотреть на нее было больно. Они сцепились. «Зачем вы забрали моего сына?!» – «Он сам ушел от вас. Все начинается с семьи». – «Вы даже не даете нам уехать». – «Пожалуйста, пусть едет! Психолога тут привели..». С трудом удалось заставить их говорить мирно. Вскоре мы заметили и юношу, обеспокоенного происходящим. Пастор позвал его, и тот, по-прежнему отворачивая голову, приблизился. «Я всегда говорил тебе, что мать – это святое! – нарочито, с пафосом провозгласил пастор. – Мы поговорим с ним, когда он придет ко мне на беседу». Оказывается, помимо проповедей, каждый вторник парень ходил на проработки. «Почему вы не установили контакт с родителями, как только поняли, что парень ходит к вам тайком от отца с матерью?» – «Ему девятнадцать лет. Он уже сам может распоряжаться собой. Потом, было ясно, что родители будут против». – «Но это их семейное дело. Давайте не преувеличивать семейные проблемы. Они приехали сюда, чтобы спасти парня от армии, а потеряли его по другим причинам. Причем навсегда». – «Он уйдет от нас, как только захочет. Никто тут насильно не держит». – «По внешнему виду понятно, что он находится под воздействием. Он прячется, заговаривается. Взгляд остекленевший». – «У нас много молодых людей. Он один такой попался. Волочится за младшими, сам ничего путного придумать не может». – «Зачем вы берете у него родительские деньги?» – «Никто у него ничего не брал. Пора уже зарабатывать самому. Моя задача найти ему работу и женить». Разговор становился все более жестким. Наконец, он раздраженно и прямо сказал, что власть над парнем он терять не намерен.
Мать и сын плакали, обнявшись, но ясно было, что пастору достаточно было лишь сказать слово, чтобы сын бросил мать и подчинился его команде. Отца юноша игнорировал. Ненавидел его с детства.
Данный разговор воспроизводил типичный набор аргументов и контраргументов между пастором и неверующими родителями. Случай этот был не единственным в постсоветской эмиграции. Говорили, что молодежь, как правило юноши, попадают в секту, бросают родителей, предварительно вынеся из дома деньги и ценности, отдав их в общий коммунальный котел. Испытывая эмоциональный голод, дети эмигрантов откликаются на любой призыв и внимание со стороны, легко поддаются агитации, начинают бродяжничать, теряют интерес к светской жизни и просто волочатся за кем-то из младших прихожан, у кого на них есть время и на кого они еще производят впечатление своим геройским уходом от мирских забот.
Родители пытались еще пару раз насильно увезти его из города в один из госпиталей по восстановлению жертв психологического насилия. Чем больше они пробовали обмануть своего сына, поскольку договариваться не удавалось, тем большее сопротивление он оказывал, не веря уже ничему.
Мать пыталась напоминать ему о детстве, о том, как они были близки. «Я где-то читала, что нужно напоминать им про детство, чтобы избавить от зомбирования». Но каждое утро он уезжал, а когда у него отбирали машину, уходил пешком в церковь. Отец считал, что причиной всех несчастий было элементарное отсутствие навыков физической работы. Он был твердо уверен в том, что если мальчишку увезти в Смоленскую губернию, в деревню к родственникам, он быстро образумится. Только вот одна проблема, парень не хотел садиться на самолет. Родители также обращались в органы натурализации и иммиграции, через которые все члены семьи оформляли вид на жительство. Они просили отобрать у них гражданство, так называемую «гринкарт». Чиновники были в изумлении. Обычно за «гринкарт» борются, а не отказываются. «Даже если вы сожжете свои документы, мы будем считать вас гражданами нашей страны». Отказались они и насильно транспортировать (фактически депортировать) сына. «Наши службы этим не занимаются», «У нас свобода исповедания».
После двух месяцев терзаний родители быстро распродали свое имущество на так называемых salegarage по бросовым ценам Так же была продана машина, сдан дом. И они уехали, оставив сыну денег на обратную дорогу. У подруги, которая обещала потратить их только на покупку билета для парня, если он этого захочет.
История развивается печально. Поскольку парень оказался не способен к простому физическому труду, а психика окончательно расстроилась, его поместили в госпиталь, чтобы подлечить. Дальнейшая его жизнь, скорее всего, проходит между сектой и госпиталем.
Кроме того, что пасторы претендуют на роль абсолютных авторитетов и с ними нельзя ни поговорить, ни договориться, меня возмущает и то, что талантливым мальчишкам и девчонкам из семей простых членов общины заказана дорога наверх. Мои коллеги, американские профессора и учителя, жаловались, что стоит выписать ребенку из такой общины направление в школу для одаренных детей или подарить компьютер, немедленно вступает в силу запрет со стороны пастора. Никаких «привилегий», школа – только для обучения азам грамоты.
Эта история меня задевала лично. Много лет назад мы с моим девятилетним сыном Федором оказались в сходной ситуации. Каждое лето я отправляла его к родителям на месяц, именно в Украину. Мои родители жили в маленьком городе Светловодске Кировоградской области. Из-за тяжелого экономического положения, криминальной обстановки люди устремились в многочисленные молельные дома.
Когда я была в возрасте моего сына, то слышала кое-что о баптистах, которые молятся по ночам, поют песни, закрывшись у кого-то в доме. Моя бабушка рассказывала истории о бабках-баптистках с осуждением, поскольку те отписывали свои дома церквям, ничего не оставляя родным детям. Ходили эти бабки, низко опустив голову, что-то бормоча себе под нос. Моя мама, пока отец служил во флоте, снимала квартиру у одной из них. Хозяйка была против контактов с «чужими», агитировала ее принять участие в общей молитве. Надо сказать, что мама – физик по образованию, и всякая мистика никак не сочеталась с ее атеистическими взглядами.
Но сегодня почти на каждой улице есть новый, только что открытый молельный дом. Под эти цели отданы библиотеки, стадионы и дома культуры. На фоне общей нищеты они выглядят слишком помпезно: с гаражами, большими подворьями. Одна из наших соседок подалась в баптисты, уведя за собой сына. Дружба наших детей чуть не обернулась для нас большой проблемой. Женщина посчитала, что и моего сына нужно спасать. Однажды она попросила мальчишку помочь ей с кормом для коз и., увела его на службу. Он стал ходить туда тайком, очень мучаясь оттого, что его принуждали обманывать. Я приехала, как только узнала о том, что Федор стал ходить на службы по воскресеньям и целую неделю старается вести себя безукоризненно.
Говорить с соседкой оказалось делом бессмысленным. «А он сам попросился». Ложь во благо – кажется, такой принцип исповедуется баптистами. Я немедленно увезла сына в Москву. У меня ушла пара месяцев на то, чтобы восстановить отношения с ним. Я на всю жизнь запомнила его остекленевший взгляд, его просьбы с болью: «Надо молиться, чтобы Христос простил» и слезы.
Но мне было легче – стаж посещения служб был небольшим.
Конечно, мы должны научиться терпимому отношению к другим сообществам, которые живут не так, как мы. Но когда речь идет о защите прав детей, охране их психологического здоровья, вопрос об интервенции государства в семью и общину надо ставить жестко. Еще вчера было понятно, что внешнему контролю должны подвергаться алкоголики и психически больные люди. Сегодня количество категорий увеличилось. Нам все еще непривычно критически оценивать поведение взрослых людей, которые не пьют и не курят, да к тому же много и бескорыстно работают. Зомбированные сектанты именно такие.
Мое собственное исследование религиозной идентификации детей в разных странах мира, в том числе детей эмигрантов, показывает, что славянские, по своему происхождению, дети, как правило, считают себя православными, даже если их семьи не ходят в церковь и не молятся на ночь. Принадлежность к религии своих предков или хотя бы лояльное, уважительное отношение к ней позволяет нам сохранить психологическую близость со своей семьей, а также позитивную идентичность. С психологической точки зрения, это – безусловная ценность. Но формирование идентичности, в том числе и религиозной – долгий поступательный процесс. Это не для малышей. Не для дошкольников, которым трудно оперировать абстрактными ценностями. Они их пугают.
