Первой потянулась молодежь — отец Феопрепий, нечесаный и весь в каких-то перьях, видно, опять во что-то играл, высоченный отец Доримедонт, сдержанно и стеснительно рыгавший, отец Иаков с перевязанной рукой (упал, когда слезал с дерева), все время ежившийся отец Иегудил — постиранная к празднику ряса так и не просохла до конца. За ними вбрели сонные отец Гаврюша и инок Степаненко (две ночи подряд смотрели по видику боевики), оба озирались вокруг с явной печалью на лицах... Батюшки встали на правом клиросе, тут же начали щипаться и колоть друг друга специально захваченными щепками, но тут в храм вошла новая группа монахов с отцом Митрофаном во главе. Молодежь сразу же присмирела, подобралась, попрятала щепки в рясы и вытянулась в струну. Слух о том, что отец Митрофан невзирая на лица давал подзатыльники тем, кто шумел и неблагоговейно вел себя в церкви, был всем хорошо известен. Отец Митрофан оставил своих вышколенных подопечных на клиросе, а сам широким шагом вошел в алтарь.
Федя-столяр, в прошлом артист драматического театра, внес в храм деревянные с резными ножками лавки — сначала одну, потом еще две. На первую тут же тихо присела пожилая женщина в черном платке с серебристой бахромою и дамской сумочкой в руках — Федина мама. Тут прямо к ящику со свечками просеменила писательница в очках, с заплаканными глазами, и, взяв карандашик, начала писать длинную записку «О здравии», батюшка-супермен, стоявший за прилавком, принимая записку, подмигнул ей и даже как будто что-то негромко пропел. Девушка повеселела, утерла глаза белым платочком и встала неподалеку, чтобы иногда взглядывать на развеселившего ее батюшку и укрепляться духом.
Вошла матушка Феодосия и придержала дверь, чтобы шедший за ней отец Аверкий снова не ушиб свой старческий лобик. Явились еще несколько неведомых старцев и тихим ручьем пролились в алтарь, за ними въехал в инвалидной коляске Дубовичок, вошел краснощекий Миша с веревочкой грибов через плечо и бидоном парного молока, который тут же поставил на табуретку возле кануна; туда же Миша сложил и грибы. Потом потянулись вдруг хорошие люди, батюшка-атеист, батюшка-пьяница, батюшка-клептоман... Все они шли с опущенными головами и встали у самых дверей, не смея двинуться дальше. За ними две сестры ввели игуменью Раису, тоже какую-то понурую.
Вдруг в церковном дворе появился старичок в шляпе и сером плащике, сиявший лицом и ясной тишиною, его вели под руки какие-то люди. Батюшка был погружен в себя и вместе с тем как будто видел все, что происходит. Его ввели в церковь, он снял шляпу, перекрестился и, поблагодарив попутчиков, тихо пошел в алтарь. Все, кто стоял в храме, замерли: будто светлая дорожка выстилалась за ним, только сестры матушки Анны на клиросе не растерялись и, быстро поднявшись с лавок, попросили у батюшки благословения. Батюшка улыбнулся, взглянул на всех, но опять каждой показалось, что именно ей он улыбнулся и на нее одну взглянул, и благословил их общим благословением, а когда сестры подняли головы, батюшки уже не было, только алтарная дверь чуть качнулась. Писательница тут же начала утирать глаза. Это был, конечно, отец Тихон. Следом пришли блаженные — Любушка, что-то неясно бормочущая и пишущая на ладони, бомж Гриша с последним томом «Поттера» под мышкой, седая молчаливая Таня, в прошлом мать троих детей.
Легко и стремительно промчался отец Николай с острова, никто и глазом моргнуть не успел, а он уже очутился в алтаре. За ним ввели маленького и крепкого отца Павла-кормильца, в очках, перевязанных веревочкой, похожего на большой лесной гриб, до амвона его довела келейница и какой-то крепкий юноша, а там уж подхватили под руки отец Митрофан и отец Артемий. Как оказались в храме второй отец Павел с Груней, никто не заметил, только и он тоже был уже в алтаре, а Груня стояла возле сестер матушки Анны.
Внезапно раздался шум, возня: это посыпались дети — при каждой маме по четыре, пять, шесть штук, и все такие шустрые, бойкие — стриженые мальчики в белых рубашечках, разновозрастные девочки в красных платочках. Вскоре в дверях возникли и папы, закрывавшие во дворе машины, дети вмиг присмирели, даже груднички прижались к материнским грудям и погрузились было в сон, как вдруг послышалось громкое тарахтенье, стекла в окнах зазвенели — батюшка-бизнесмен спускался в церковный дворик на личном вертолете. Вертолет завис над церковью, из него выдвинулась лесенка, батюшка ловко спустился по ней прямо к церковным дверям, махнул летчику рукой, вертолет тут же поднялся в воздух, развернулся и улетел. А батюшка натянул рясу и легким, энергичным шагом вошел в храм. Завозившиеся младенцы снова стихли и уже не слышали, что следом, подволакивая ногу в прохудившемся ботинке, вошел батюшка-неумеха с безмолвной матушкой под ручку.
Тут повалили и парочки: Коля с Олей, Петя с Людой, Женя с Васей, Настя Трофимова с Робом, Славик со своей красавицей Сонечкой, Сергей с Аней, ощупывавшей прицепленный к поясу портативный диктофончик, Таня и Гриша с рюкзаком за плечами — и все такие молодые, веселые, бодрые. Пружинистой походкой прошли улыбчивые батюшки-американцы, оба владыки, отец Михаил и отец Валерий, с матушками и нарядными детьми. Девочки в шляпках, мальчики в костюмчиках-тройках — одно слово, Америка. Леня Коротков явился в дед-морозовском красном колпачке, но смущенно его стянул. Дьякон Григорий, бормоча «я скажу это начерно, шепотом, потому что еще не пора», прошел вперед, к амвону, где его нагнал отец Мисаил, остановил и ответил ему медленно и серьезно: «Забываем мы часто о том, что счастливое небохранилище — раздвижной и прижизненный дом». Совершенно поняв друг друга, оба отправились в алтарь.
А народ все прибывал и прибывал, кто-то с кем-то здоровался, обнимался, раскланивался, а кто-то пришел сюда в первый раз, посмотреть на крестный ход, но и они, повторяя за другими, взяли в руки по красной свече и стояли, тихо переминаясь и перешептываясь.
Храм был полон, служба началась. И какая служба! То есть сначала-то все шло, как обычно, тихо, а потом все громче, звонче. Запели «Христос Воскресе из мертвых», вышли из теплого храма в сырую темноту, в юный апрельский воздух, обошли его с крестным ходом и тихим пением, сияя огоньками в темное высокое небо, выхватывая мерцанием свечей склоненные деревья, замершие, чуткие, все в почках, рвущихся на свет. И вернулись в храм уже другими, с чистым сердцем, с лицами как у детей. А хор пел, и каждое слово было слышно так ясно, как никогда, и казалось, что это не хор, а высокие волны поднимают стоявших здесь все дальше, все выше. В церкви стало совсем светло, появились новые лица, и с каждым мгновением их становилось все больше и больше. Как они проходили, откуда брались — понять было уже невозможно. Тонкие юноши, прекрасные девушки, крепкие мужчины в белых рубашках, стройные женщины в цветных платьях, мальчики и девочки, старички и старушки, напоминавшие ангелов. И все-таки прибывали еще и еще.
Из алтаря по очереди выскакивали патриархи, митрополиты, архиепископы и епископы — в блистающих красных одеждах, в белых и черных клобуках, в митрах и без митр, десятки, сотни, несчетное число батюшек, мучеников, первомучеников, блаженных, преподобных, святых. Все они повторяли одно и то же: «Христос Воскресе! Христос Воскресе! Христос Воскресе!» Им отвечали тысячи, миллионы голосов, и всё пело, всё сияло, всё радовалось, все обнимались и целовали друг друга в щеки. Батюшки-хорошие-люди было зажались, заприкладывали руки к сердцу, хотели что-то объяснить — их тоже начали обнимать и целовать, и они сразу же затерялись в этой ликующей толпе. Как вдруг на амвон вышел седенький священник в золотых одеждах. Сразу стало тихо, раздавался только треск свечей. Священник, глядя в светлые лица стоящих в храме, сказал: «Богатии и убозии, друг с другом ликуйте. Воздержницы и ленивии, сей день почтите. Постившиеся и не постившиеся, возвеселитеся днесь. Трапеза исполнена, насладитеся вси. Никтоже да рыдает убожества, явися бо общее царство. Никтоже да плачет прегрешений, прощение бо от гроба возсия. Где твое, смерте, жало? Где твоя, аде, победа? Воскресе Христос, и ты низверглся еси. Воскресе Христос, и падоша демони. Воскресе Христос, и радуются ангели. Воскресе Христос, и жизнь жительствует. Христос Воскресе!»
Храм ответил ему единым выдохом и громом: «Воистину Воскресе!»
А маленький мальчик Гоша, сидевший у одного очень серьезного папы на шее, крикнул: «Ура!» И зарычал в папину лысину, как будто он страшный тигр.
