Людно и шумно было около многочисленных землянок и офицерских палаток вокруг маленького поселка Григориполисского — «города Григория», льстиво наименованного так кем-то из начальства в честь светлейшего князя Григория Потемкина.
Уже почти два месяца с середины марта девяносто второго года здесь по приказу командующего Кубанской линией графа Гудовича неустанно трудились над вырубкой леса и возведением построек три донских казачьих полка, отбывавшие в порядке наряда службу. Вскоре кончался трехлетний срок этой службы, и их должны были сменить уже находившиеся в пути на Кубань три других полка.
Казалось бы, веселиться да радоваться казакам по случаю возвращения на родной Дон, в свои станицы, семьи. Но лица были хмуры и озлоблены: прошел слух, что все эти три полка, отслужившие свой срок на линии, будут навсегда задержаны тут для поселения и к семейным препроводят с Дона их жен и детей. Вот уже три дня как казаки отказались рубить лес и рыть котлованы дня построек. Гомонили: «Эти ямы нам могилой здесь будут, а лес тот на гробы нам предназначен! Не покоримся. Уйдем сами на тихий Дон! Отслужили ведь честно, достойно свой срок на линии, чего ж издевку чинить над нами!»
Меньше года Денисов и Костин отдыхали в своих станицах после подписания мира между Россией и Турцией. А в начале девяносто второго года было получено в станичном правлении предписание войскового атамана Иловайского о направлении Павла Денисова и Сергея Костина в полк на Кубанскую линию.
Прибыв в расположение полка, Денисов и Костин поселились в землянке и даже с весны не перешли в офицерские палатки: Денисов стремился быть поближе к казакам. И они стали относиться к нему с доверием и уважением — не так, как к другим офицерам.
В этот вечер при мерцании свечки Денисов читал вслух одно из переписанных им мест радищевского «Путешествия»:
— «Воззрим на предлежащую взорам нашим долину. Что видим мы? Пространный воинский стан. Царствует в нем тишина повсюду. Но можем ли назвать воинов блаженными?»
— Какое уж там блаженство! — уныло покачал головой Костин. — Одни воздыхания да печаль безысходная.
Денисов сказал недовольно:
— Да не прерывай ты, Сергунька, — и продолжал читать дальше, хотя все переписанное из Радищева давно уже знал наизусть: «Превращенные точностью воинского повиновения в куклы, отъемлются от них даже движения воли… Сто невольников, пригвожденных к скамьям корабля, веслами двигаемого, живут в тишине; но загляни в сердце и душу их… терзание, скорбь, отчаяние. Желали бы нередко они променять жизнь на кончину. Конец страданиям их есть блаженство…»
— Да неужто и во всем мире нет той страны, где простому люду дышалось бы вольготно? — задумчиво проговорил Сергунька. — Ты как-то сказал об Америке, что после долгой войны отбилась от подданства Англии. Разе ж и там люди плохо живут?
Денисов хмуро усмехнулся, ответил:
— Представь, и об этом Радищев пишет. — Он перевернул несколько страниц лежавшей перед ним тетради и прочитал негромко: — «Европейцы, опустошив Америку, утучнив нивы ее кровью природных ее жителей, положили конец убийствам своим новой корыстью. Заклав индейцев, злобствующие европейцы, проповедники миролюбия, учители кротости и корени яростного убийства завоевателей прививают хладнокровное убийство порабощения приобретением невольников куплею. Сии-то несчастные жертвы знойных берегов Нигера и Сенегала, отринутые своих домов и семейств, переселенные в неведомые им страны, вздирают обильные нивы Америки, трудов их гнушающейся…»
Послышался шум голосов, и вскоре в землянку вошли казаки. Тут были высокий, с окладистой светлой, точно льняной, бородой Никита Иванович Белогорохов, с ним статный, смуглый, похожий на цыгана Трофим Штукарев и еще трое: Прокопий Сухоруков, Степан Моисеев и Даниил Елисеев.
Вскоре после приезда в полк увидел Денисов, что Белогорохов, рассудительный, решительный, грамотный — был он сыном дьячка станичной церкви, — имеет большое влияние на казаков. Год назад он отличился при взятии турецкой крепости Анапа и был представлен командиром полка к пожалованию ему чина урядника и ордена Георгия, но генерал-аншеф граф Гудович положил резолюцию: «Удивлению достойно, как можно делать представление об этом казаке. Ведь Белогорохова временно исключали из станичного общества и три месяца пробыл он в тюрьме за дерзостное своеволие и ослушание начальства».
Сидеть в землянке было не на чем, и вошедшие, поздоровавшись с Павлом и Сергеем, уселись на полу. Белогорохов, блеснув проницательными глазами, сказал:
— Ну, давайте говорить начистоту. Завтра утром походный атаман сбор сделает, убеждать будет, чтоб мы остались тут на жительство. Одначе нет согласия на это у большинства. Надумали мы так: после этого сбора сойтись всем казакам на круг и совет держать, что делать. Вы как, Денисов и Костин, с нами пойдете или против нас?
— На чем казаки порешат, на том и мы стоять будем, — твердо ответил Денисов.
А Костин улыбнулся и добавил:
— Тем, кто под Измаилом был, ныне и до конца века ничто не страховито.
— А кто из офицеров станет нашу сторону держать, как мыслишь?
Подумав, Денисов ответил:
— Должно быть, лишь один есаул Рубцов. Да и то, если увидит, что все казаки дружно поднимутся.
На другой день казаки трех полков выстроились в степи в пешем строю со своими офицерами.
Ветерок пробегал по разноцветному травяному ковру и катил волны до самого взгорья. Дурманящий запах кружил голову. Розоватые от зари облака быстро мчались по небу.
Заложив руки за спину, медленно, лениво прохаживался перед строем казаков высокий грузный полковник — походный атаман. Был он седоус, но борода у него была еще черной, лишь кое-где тронул ее иней седины. Говорил спокойно, сипловатым, привыкшим к команде голосом. Однако на этот раз слова у него были некомандные. Хитрый старик понимал, что сейчас угрозы применять нельзя.
— Детушки-казаченьки, — начал ласково полковник, — ведомо мне, что прослышали вы уже о новом указе государыни-императрицы, — резко повысил он голос на последних двух словах, — согласно коему предлагается вам остаться здесь, на Кубани, для расселения в районах будущих станиц Григориполисской, Усть-Лабинской, Песчанокопской, Темнолесской и Воровсколесской. Прямо скажу, ничего не утаивая, что речь идет не только о вас. Всего должны переселиться сюда с Дона три тысячи семей казачьих.
Гул возмущения прокатился по рядам. Послышались крики:
— Не согласны!
— Николи того не будет!
— То выдумки Гудовича, а не воля государыни!
И громче всех прозвучал голос Белогорохова:
— Где указ о переселении?
Полковник лениво улыбнулся, будто слышал он крики несмышленых детей.
— Должны же вы понимать, что тот указ — вернее, приказ Военной коллегии, утвержденный собственноручной ее императорского величества подписью, — находится на руках лишь главнокомандующего войсками Кубанской линии генерал-аншефа графа Гудовича, пребывающего далеко от нас — в городе Ставрополе Кавказском.
Опять понеслись крики, еще злее:
— Что путаешь? То указ самой императрицы, то, говоришь, приказ Военной коллегии!.. Покажи бумаги за именной подписью, покажи! Не верим на слово!
— Молчать! — переменил тон полковник.
И когда все затихли, продолжал спокойно, рассудительно:
— У меня имеется лишь предписание графа Гудовича, основанное на указе царском. Вот, слушайте…
Один из командиров подал полковнику сложенный вчетверо лист синеватой бумаги, и он начал медленно читать:
— «Согласно приказа Военной коллегии, утвержденного конфирмацией ее императорского величества…»
Снова полетели яростные возгласы:
— То указ, то приказ, то конфирмация!..
— Довольно небылицы слухать!..
— Не даем согласия!
Возвысив голос, полковник сказал со сдержанным гневом:
— Вы хотя бы конец прослушали… Вот что там сказано: «Всем казакам трех донских полков, кои останутся на линии, выдать по двадцать рублей на переселение, окромя полагаемых каждому находящемуся на службе казаку жалованья, провиантских и фуражных денег». Подпись: «Президент Военной коллегии граф Салтыков»…
Едва только произнес эту фамилию полковник, снова раздались возгласы негодования: все знали, что Салтыков весьма не жалует казаков, с подозрением и пристрастием относится к ним, отклоняет многие представления о наградах донцам, отличившимся в боях.
— Разойдись по местам! — рявкнул полковник, но в ответ полетели со всех сторон крики:
— Круг соберем! Обсудим!
— Не станем продавать тихий Дон ни за двадцать рублей, ни за двадцать тысяч!
Полковник безнадежно махнул рукой и направился к палаткам. За ним последовали почти все офицеры.
