Докурив сигарету, Андрей и пошел было в дом, но на полдороге вдруг вспомнил, что он еще не обследовал омшаник, который притаился вон там за клуней, на самом стыке огорода и сада. Сколько Андрей помнит, отец всегда держал пчел, любил, надев на голову широкополую шляпу-бриль с сеткою от пчел, поколдовать над ульями и медоносными колодами, разбросанными с весны по всему саду. Андрей в такие часы был у отца на подхвате: тоже облаченный в сетку и холщовые, специально пошитые матерью для этих деяний рукавицы, держал дымарь, рамки, носил, когда понадобится, воду. Кое-что в медовых, пчеловодных делах Андрей от отца перенял, и теперь неплохо бы, конечно, возродить пасеку, расставить ульи и колоды по саду. Сейчас к тому как раз время, еще неделя-другая – и пчела пойдет в лет, брать, пока не зацветут сады, первый самый сладкий взяток с луговых и лесных трав. Вот только где отыскать этих пчел? Уж о чем о чем, а о пасеке Лена вряд ли позаботилась, не до этого ей было. И если не притянул за ульями кто-нибудь из соседей, то, скорее всего, пчелы либо погибли, либо, в лучшем случае, одичав, улетели в леса. Там их и надо будет поискать. Глядишь, какой-нибудь поредевший рой и обнаружится. А уж снять его и перенести в улей даже для Андрея, давно не бравшего в руки дымаря, дело нехитрое. Пусть пчелы заново привыкают к человеку, да и он к ним тоже – все веселей будет жить, все не в одиночестве.
Сгоряча Андрей действительно повернул было к омшанику, стал прокладывать к нему тропинку по-за клуней и амбаром, но на самом подходе к бревенчатому с узенькими окнами-бойницами срубу, от которого и сейчас, кажется, веяло запахом меда и воска, вдруг передумал. Во-первых, уже почти совсем темно и сумеречно и в омшанике ничего толком не разглядишь, а во-вторых, вдруг там пусто, ни ульев, ни колод, ни дымаря с сетками – только расстроишься и испортишь так хорошо прожитый сегодня день.
Дом встретил Андрея совсем по-живому. Едва он вступил за порожек, в сени, как дом сразу, словно солдат, стоящий на карауле, доложился, мол, все здесь у нас, пока ты отсутствовал, хорошо и ладно, чисто и прибрано: окошки просторны и широки, лампадка перед иконами висит твердо, непоколебимо, хоть сейчас ее зажигай, часы идут-тикают. Лежанка, правда, малость нахолодала, да на чердаке скребется, оживая к весне, мышь. Но тут уж ты сам справляйся.
Андрей и начал справляться. Открыв дверцу лежанки, выгреб с колосников неперегоревшие вчера угли, а из поддувала пепел и отнес все это богатство за сарай в специально заведенную отцом пепельную бочку – как-никак, удобрения, и Андрею в страду при земледельных его работах сгодятся. Мышь Андрей по здравому рассудку трогать не стал. Вреда от нее пока нет никакого, так что пусть скребется, все живая душа. Да и поздно уже лезть на чердак в потемках, хотя опять-таки и заманчиво. Там должны бы храниться отцовские рыболовные снасти: удочки, жаки-вентеря, а может, притаилась где и сеть, Андрею сейчас завладеть ею неплохо бы. Как только сойдет полая вода, паводок, надо будет наладить лодку и попытать рыбацкого счастья. И не ради одной забавы, отдыха, по которому Андрей, признаться, порядком соскучился за двадцать лет военной своей одиссеи, а и ради пропитания. Ведь на одной тушенке да консервах не проживешь, надо переходить на природный, подножный корм, лесной, речной и озерный. Рыбы, если не лениться, можно вдоволь заготовить и на сегодняшний день, и на зиму, впрок, насолить ее, навялить. Это уж совсем надо быть бездельником, чтоб, живя, обретаясь при реке, не кормиться от нее.
Пока совсем не стемнело, Андрей, экономя керосин, зажигать лампу не стал, покойно сидел возле лежанки, довольствовался лишь одним неярко-желтым светом, что исходил из распахнутой дверцы. Но когда темень окутала в горнице все сущее: стол, дощатый диван, шифоньер, Андрей лампу зажег и, придвинув ее поближе к этажерке, уселся на венском стуле, как не раз сиживал здесь с книгою в руках в детстве. Лампадка перед иконами тоже как бы зажглась сама по себе и озарила комнату горним каким-то, льющимся с высоты светом. А может, то были всего лишь отблески на ее посеребренной чаше, исходящие от близко стоящей лампы. Но эти два огня: горний и земной, соединившись прямо над головой Андрея, были теперь нерасторжимы и отгоняли ночную темноту подальше от дома, за лес и речку. Несколько минут под огненной их охраной и теплом Андрей сидел тихо и почти бездыханно. Ему казалось, что никуда он из родительского дома не уезжал, не был на войне, не терял там лучших своих товарищей, не валялся полумертвый в госпиталях и не чувствовал себя потом, после войны, неприкаянным и никому не нужным. Все это было в другой жизни и совсем с другим человеком, жестким и непреклонным, с Цезарем, а он, Андрей, всегда жил здесь в Кувшинках, при отце и матери.
Стараясь укрепить в себе это странное и обманчивое чувство, Андрей потянулся к этажерке за какой-нибудь книгой, чтоб почитать ее в покое и тишине, наслаждаясь каждым словом и каждой буквой, когда ничто тебе не мешает: ни посторонние, отвлекающие мысли, ни нестерпимая боль от раны, ни посторонние, чужие люди.
Книги на полках были знакомы Андрею с детства. Отец тщательно подбирал их, самолично ставил на нужное, раз и навсегда определенное место и никому не позволял переставлять, а уж тем более засорять этажерку случайными, сорными, как он говорил, книгами. С годами одна за другой выстроились у него на полках самые важные и самые необходимые книги, которые отец любил часто перечитывать и повелевал читать Андрею: «Капитанская дочка», «Герой нашего времени», «Тарас Бульба», «Записки охотника», «Казаки», «Хаджи Мурат» и еще много-много других и в прозе, и в стихах. Андрей долго думал, какую взять, на какой остановиться. И вдруг на самой верхней полке, рядом с фотоальбомом, заметил совсем незнакомую ему книгу в тяжелом кожаном переплете. Андрей вынул ее из ряда других и, поднеся поближе к лампе, прочитал тисненное древним шрифтом, вязью название: «Библия». Как эта книга попала к ним в дом, на отцовскую этажерку, да еще на верхнюю, самую почетную ее полку, можно было только догадываться. То ли отец приобрел ее где-нибудь в последние годы, когда гонения на церковь и подобные книги ослабли, то ли она хранилась, неведомая Андрею, в их доме рядом с иконами в потаенном уголке сундука-скрыни и теперь, освобожденная из-под запрета и заточения, вернулась к жизни, заняла подобающее ей, заглавное место на отцовской этажерке.
Никогда прежде Андрею всерьез держать в руках Библию не приходилось, и тем более не приходилось сколько-нибудь всерьез, осмысленно изучать ее. Попадись, к примеру, Библия в его курсантские годы в училище, никому бы несдобровать от бдительного замполита. Дело вполне могло дойти до отчисления. Там изучались другие науки: марксистско-ленинская философия, атеизм.
Ни у кого из офицеров или солдат (даже у книгочея и убийцы Климова) не видел Андрей Библии и на первой своей, афганской войне. Не дошла тогда до нее еще очередь. А вот на чеченских войнах Библия уже обрела право жизни, ее можно было обнаружить на каждом шагу и в офицерских модулях, и в солдатских палатках, не говоря уже о священниках-добровольцах, которые стояли на довольствии при некоторых частях. На войне, как ни в каком другом месте, человек думает о жизни и смерти, о смысле кратковременной этой жизни и неотвратимости смерти, поскольку сам постоянно находится между ними, на зыбкой их грани.
Но Андрею на войне было не до книг. Во-первых, его взвод (а на чеченских войнах рота и батальон) постоянно находился в боях, в соприкосновении с противником, тут бы успеть поспать, поесть, кое-как прийти в себя, а во-вторых, какие книги, когда кругом смерть, раны, кровь, бессмысленные разрушения, пожары и гибель.
Теперь же, кажется, самое время. Все неотвратимо страшное в жизни Андрея уже позади, все испытано, пережито, можно и отдаться книгам. И хорошо, что первой в руки ему попалась столь неожиданная, неведомая Андрею – и вечная.
Он по-школьному, по-ученически открыл было книгу на самом первом, залитом в нескольких местах воском титульном листе, подробно изучил его и перелистнул дальше, намереваясь начать чтение с заглавной строки и страницы, как его тому учил когда-то отец, но вдруг обнаружил, что по всей книге, едва-едва выбиваясь из-под корешка, пестрят частые закладки. Больше всего их было почему-то во второй части книги. Отложив изначальное чтение на потом, может быть, даже на завтра, Андрей открыл книгу на первой из этих, сразу было видно, отцовских закладок. Он думал, что она отмечает одно из Евангелий: от Матфея, от Марка, от Луки или от Иоанна, самые читаемые и самые главные в Библии части, но ошибся. Судя по всему, отец изучил (а может, и знал) Евангелия раньше, а теперь у него дошла очередь, до других мест и других страниц Библии. Это были «Послания Апостола Павла».
Опять отложив изначальное, постраничное чтение на потом, Андрей стал следовать за отцовскими закладками и осторожными карандашными пометками напротив особо поразивших его наставлений Апостола Павла:
