— Ну-ну, — сказала Катя, оживляясь.
Надо же. Рублевка, сто кэмэ, сосны, чакры, Владимир. Джип, наверное.
— Вторая запись начинается тринадцатого февраля. Между прочим, пятница. Ну, ты знаешь, что у меня произошло тринадцатого. Лучше не вспоминать.
Катя не знала, а если знала — забыла, но была слишком хорошей подругой, чтобы при Владимире, хоть он и на том конце провода беспроводной телефонной связи, интересоваться, что именно случилось у Эльзы в пятницу тринадцатого.
— А третья сцена наступит четырнадцатого мая.
— Ну, до мая еще далеко.
Настоящего нет. И неоткуда ждать настоящего.
— В том-то и дело. Я, может, открыла секрет бессмертия.
— Как?
— Сама понимаешь: пока ты пишешь свое будущее, умереть не удастся. Оцифровка и форматирование будущего. Будущего не воротишь.
МИЛЛИОНЫ ЛЕТ БОГОМОЛЫ молятся перед охотой. Под безмолвным и вечным небом. Эта уединенная, в полной недвижности молитва — их деяние. И возможно, самое главное в жизни — молитва, с воздетыми вверх, просящими руками.
Так, во всяком случае, тысячи лет считали люди. Это они назвали богомолов «праведниками» и «пророками». И полагали, что Аллах создал их, чтобы продемонстрировать людям надлежащее отношение к молитве и к Всевышнему.
По убеждению праведных мусульман, богомол, принимая свою благочестивую позу, всегда поворачивается продолговатой головой к священной Мекке.
Молитва и охота — для него одно.
Павел пил чай, шумно прихлебывая. Он продолжал говорить, развернувшись к скрюченному Веникову:
— Есть различие, в каком контексте произрастать человеку, правда? Питаться ли ему клипами, собственными измышлениями или дышать воздухом настоящих свершений. Сейчас мы переживаем некий период, в принципе, переходный. Я имею в виду, прежние лидеры от нас отходят, идут новые люди. Нормальный процесс, в общем-то. Наладить оборот идей. Распространять.
Анна слушала и не слышала. В голове носилась словно подкладка той речи, которую она воспринимала яснее. Когда ты молод, ты просто обязан сооружать шалаши, стрелять из рогатки, лелеять мысли о революции и создавать партии.
И видела Павла — того же, но еще светлее, чем вот он, может быть, в светлом свитере вместо его вечного черного одеяния с белой полосой на груди, которое уже примелькалось всем, кто его знал. А он все говорил о новых людях, инициативных и инертных, о проектах, о материалах.
Анна вызвала на экран сотового недавнюю эсэмэску, полученную от Павла после заседания в широком кругу. Особенно запомнился один, в костюме-тройке, галстуке небесного цвета и с черными растрепанными волосами, прикрывавшими оттопыренные уши. Он был веснушчат и улыбчив. «Рауль. Поэт-перформансист», — представили его. «Перформансье», — поправила тройка и церемонно полупоклонилась.
Свет мой зеркальце, скажи… Чем сотовый с выходом в Интернет не волшебное зеркальце? Электронные письмена, не менее таинственные, чем Вальтасаровы, гласили чушь: «Поздравляю. Будь внимательна: могут последовать искушения».
Захлопнув крышечку сотового, Анна вздохнула, пряча вздох в воротник. Не иначе как Павел хочет стать вождем других вождят.
КОРИЧНЕВО-ЗЕЛЕНЫЙ совершал свой дневной намаз. Вокруг вовсю пела, свиристела, свистела и скрипела, бездельничала и трудилась жизнь. И жизнь не замечала его. Но его это не смущало. Напротив, именно это было условием его благоденствия.
Среди богомолов нет двух одинаковых особей. Их миллионы, все они воздевают вверх руки, но не они, а другие вокруг них одинаковы. Это жизнь других одинакова, однообразна в своей свистопляске, в довольстве, в сытом самозабвении.
Окружающие настолько слепы, что можно, ничуть не таясь, быть среди них. Треугольная, похожая на перевернутую пирамиду голова богомола, с рогатыми наростами и широко расставленными глазами, кажется, не может не броситься в глаза, но никто не хочет замечать ее.
Потому, что даже встретиться взглядом с богомолом опасно. Под этим взглядом сразу понимаешь: ты жертва. И уже хотя бы поэтому лучше принять его зеленую голову за обычный древесный листок, который так мирно колышет полуденный ветер.
Начальник Кати Хохломской был личность в некотором смысле выдающаяся. Волосы у него росли очень странным манером: от двух макушек, расходясь концентрическими кругами, причем слева завернуты в одну сторону, а справа — в другую.
— Свастический орнамент, — говорил он.
Он коротко стригся, чтобы явить свой орнамент миру, шерсть доходила до самого конца шеи, впадала в спину. На колонне шеи он носил квадратную капитель головы.
Как в насмешку, фамилия у него была несолидная. Хотя отчасти и слоновья. От маленькой части. Хоботков.
И с другой стороны капители растительность простиралась до самых бровей, делая небольшой, сантиметра в полтора, отступ перед самыми глазками. В его арсенале эмоций насчитывалось две: недовольства и удивленно-снисходительного одобрения.
Сей неразвитый, по мнению зло настроенных худосочных сотрудников, персонаж ворочал миллионами, каковыми худосочные могли бы распорядиться гораздо лучше, оборотистее, расчетливее — но отчего-то не распоряжались.
Рекламное спокойствие. Единственный вид постоянства в жизни современного человека — постоянство рекламного дискурса. Будьте уверены: включив телевизор, увидишь те же жизнерадостные лица семей, счастливых благодаря «Мифу» и «Фейри», которые ты наблюдал и вчера, и позавчера. Вас может бросить жена — но тетя Ася вас не бросит. Иногда они надоедают, раздражают, как не в меру общительные знакомые. Но они всегда с вами. Такова основа спокойствия.
Эльза вся в белом. Сидит на коврике посреди комнаты в позе лотоса. Музыкальный центр истекает смутными звуками, которые распространяются по комнате спиралевидно, капая снизу вверх, на потолок, в многочисленные воображаемые белые чашки.
Рамзан помнил другие времена в своей жизни.
Предположим, год две тысячи первый. Кавказ. Грозный, крыша раздолбленной гостиницы «Арена».
Панцирная кровать скрипит всякий раз, как переворачиваешься на бок. Дух тяжелый: портянок, гуталина и дегтя, ружейного масла, металла, табака, хлорки, перегара и чуть-чуть одеколончика. «Тройного» зато.
В войне нет действия. Одна скука. То, чем он занимается сейчас, не в пример интереснее. Он вскрыл новенькую пластинку, сунул карточку в сотовый и набрал номер:
— Юша? Ну как там?
— Порядок.
Они обменялись еще несколькими фразами. Рамзан снял заднюю панельку сотового и, проходя мимо урны, невзначай выщелкнул пластиковый прямоугольник в запачканное черными укусами сигарет жерло.
Сергей мерил асфальт точными шагами, уверенно и пружинно. Тяжелые подошвы ботинок печатали следы, словно станок, лента наматывалась на катушку, немецкая пишущая машинка отстукивала ритм: «Рихард Зорге, Рихард Зорге». Сергею нравилось имя и нравилось представлять себя героем старой киноленты, где невозмутимые рослые мужчины всегда в полной боевой готовности, собранны, строги и дисциплинированны, а женщины в длинных платьях, с голыми покатыми плечами, с жемчугом на шее и волосами, завитыми по моде двадцатых.
Зажурчал телефон. Похлопав по карманам, Сергей вытянул на свет трубку.
— Сергей Владимирович Балалеев. Восемьдесят второго года рождения, — сказали там скорее утвердительно, чем вопросительно.
Голос был неприятный, хотя вежливый и ровный. Официальный мерзкий голос, пропитанный правом задавать вопросы.
— Старший следователь Тихомиров беспокоит.
ЕГО ГЛАЗА ВЫХВАТЫВАЛИ из творящегося вокруг безобразия самые разные картины. Вот вызывающе раскрашенная бабочка, мотыляя лопастями-крыльями, беспечно летит куда-то. Сама-то хоть знает — куда? Каждое мгновение она непредсказуемо меняет направление полета. Она тем спасается — благоприобретенный за истекшие эры рефлекс: шарахаясь из стороны в сторону, легче сбить с толку врага. Но так кажется только ей. Эта «непредсказуемость» не для него, богомола. Возможно, он раньше бабочки предвидит будущий бросок.
Богомол теряет к этой крылатой глупости интерес. Троектория ее полета пролегала дальше дистанции броска. Что спасло ее? Случай.
Только удачная сделка могла помочь Рамазану на время забыть, что мир, где биомассу взрывают, как так и надо, а она все носится, оживленная и восторженная, с пожарища на презентацию, из больницы на премьеру, со взрыва на показ, — это бредовая реальность, а не компьютерное наваждение.
Презумпция смерти. Поскольку однажды вы умрете, вы уже умерли.
