— Окна узла связи выходят во двор?
— Да.
Уже не мне:
— Чтобы не успели сообщить, кинем в окно слезоточивку, а в коридоре всех повяжем, как начнут выскакивать.
— Второй этаж. Кабинет командира корпуса майора Мохаммад Дуста…
— Рассказывай, кто таков?
— Из мелких феодалов. Халькист[46] «гнезда Аминова». По-моему, всем ему обязан и лично предан.
— Сопротивляться будет?
— Надо полагать, раз вопрос стоит о свержении Амина.
— Тогда будем уничтожать. Ставим крест.
— У комкора телохранитель — солдат-пуштун огромного роста и неимоверной силы. Днем и ночью при хозяине.
— Справимся, — кидают уверенно. — Еще на ком ставить крест? Кабинет рядом — начальника штаба корпуса?
Начальник штаба корпуса — полковник Шах-Заде. С ним у меня отношения приятельские, почти дружеские. Подставлять его ой как не хочется. Он нам, советским, всегда безоговорочно верил.
— Нет, — говорю, — начштаба — наш человек. Его трогать никак нельзя. Кто потом организует всю эту перепуганную ораву штабистов? — О том, что Шах-Заде тоже «птенец гнезда Аминова», умалчиваю.
— Хорошо, — соглашаются. — Дальше давай.
— Остальные — ни рыба ни мясо. Флюгера, держат нос по ветру. Вот только неясная, мутная фигура — контрразведчик корпуса.
— Ставим крест. Разбираться времени не будет.
Тяжелое чувство: вот так, мимоходом, трех человек и приговорили. Долго уточняем детали: подъезды к зданию штаба, наличие оружия у офицеров, решеток на окнах, расположение караула, комнаты советников — это чтоб не зацепить своих сгоряча и т. п.
В палатку входит солдат-истопник подбросить дров в печку. Все замолкают. Солдат неловко пытается открыть дверцу печи. Обжигается и дует на пальцы. Кто-то тянет:
— Эх, водки бы выпить, для сугрева.
Старший обрывает:
— Решили же, до после победы — сухой закон!
Солдат наконец справляется со своей задачей, захлопывает дверцу печки и выходит.
Осмеливаюсь задать вопрос:
— Когда начинаем-то?
— Да сейчас! Как дадут команду, так и начнем.
Ждем команды «по машинам», время от времени возвращаясь к разговору по существу. Нет команды, но есть указание отдыхать.
Укладываюсь на койку ногами к печке, головой к брезенту. Холодно. После очередного визита солдата-истопника становится теплее. Даже сквозь солдатское одеяло чувствую, как жар обжигает пятки, но усы, на которых намерзает лед от дыхания, так и не оттаивают.
Утром иду разбираться с главным солдатским вопросом — где харчеваться. Говорят, столовая в палатке. Рядовые, однако, принимают пищу прямо под открытым небом, стоя в куртках и шапках вдоль длинных столов. Нахожу палатку-столовую, не отапливаемую. Получаю пайку, сажусь за стол, а она уже остыла. Чай тоже холодный.
День, не считая еще одного согласования, проходит в полной бестолковости. Слоняюсь по лагерю. Все прямо по персидской поговорке: «Одинаковый с одинаковым: голубь с голубем, сокол с соколом». Зенитовцы кучкуются с зенитовцами, офицеры-десантники с офицерами-десантниками, солдаты с солдатами. Спрашиваю у зачуханного солдатушки, попросившего сигарету:
— Стреляли часто?
— Да, раза три, прежде чем сюда отправили.
— Гранаты кидали?
— Было однажды.
— Боевые?
— Не, учебные.
«Ну, — думаю, — если и вправду так готовили, тяжко придется парням, да и нам с ними. Офицеры-десантники, как и солдаты — туркмены, узбеки и таджики, — производят гораздо лучшее впечатление. Есть в них даже некоторая лихость и видимая жажда показать себя. Но проблема та же, что и у солдат. Не обстреляны. Большинство из нас, — продолжаю размышлять, — уже побывали в переделках, ходили на операции против вооруженной оппозиции с частями афганской армии. А вот, интересно, парни из „Зенита“ только в подмосковной Балашихе „воевали“ или уже успели наследить где-нибудь за пределами Союза?»
Спросить, однако, прямо не решаюсь, боясь обидеть. Но ведут они себя очень спокойно и уверенно, а это внушает уважение.
…Третий день, потом четвертый — никаких значимых перемен. Снег, мороз, в палатке холодно, и пиджачок не греет. Начинаю кашлять. Поэтому много времени провожу под одеялом. Отсыпаюсь впрок. Кончились сигареты. Попытки добыть их внутри нашего оцепления не увенчались успехом. Нужно идти к братьям по оружию — афганцам. Братьям ли при наших-то задачах? Объясняю часовому, что иду к соседям за сигаретами.
— Иди, — говорит.
Шагаю по припорошенному снегом полю к афганским зенитчикам, прикрывающим авиабазу. Впереди маячит их часовой. Сейчас должен вскинуть винтовку с примкнутым штыком и, выбросив вперед ногу, заорать благим матом «Дриш!» («Стой!»), как у них положено по уставу. Но не орет.
— Салам! Контин есть? — спрашиваю.
— Да, господин. — Солдат скептически оглядывает мою легкую одежонку и показывает рукой на глинобитную полухатку-полуземлянку с плоской крышей, из которой торчит, понемногу дымя, железная труба.
Спускаюсь по глиняным ступенькам, набиваю карманы сигаретами, беру немного печенья отблагодарить за доброту обоих часовых, из чувства милосердия грубо нарушивших правила несения караульной службы.
Жить становится немного веселей. На следующий день баня. Моечная оборудована в палатке, куда подведены трубы от дегазационной машины. Прикомандированные идут на помывку в последнюю очередь. На мне горячая вода кончается, домываюсь холодной, но и та вскоре перестает даже капать. Вытираю остатки мыльной пены носовым платком, одеваюсь как солдат-первогодок с личным рекордом секунд за 30 и бегу, лязгая зубами, в палатку сушиться у печки. Размышляю, постепенно отогреваясь:
«Похоже, команды брать Кабул одним мусульманским батальоном и группой „Зенит“, усиленной „Сусаниными“ из военного контракта, т. е. нами, мы не дождемся. То ли что-то изменилось, то ли с самого начала это не планировалось, а было лишь иллюзией, возникшей в наших головах».
В конце концов всем, кто прибыл из Кабула, разрешено слетать домой, на день. Лету до Кабула на вертолете «Ми-8» всего 15 минут. Через 40 минут в теплой квартире стою под душем. Потом, приготовив крепкий и, главное, горячий кофе, тщательно экипируюсь: меняю брюки на джинсы, туфли — на высокие армейские ботинки, пиджак — на зеленую куртку с капюшоном и отстегивающейся подкладкой на «рыбьем меху». Избавляюсь от бесполезного галстука и поверх рубашки натягиваю легкий джемпер. Долго мучаюсь сомнениями, брать ли автомат. Но решаю все же ограничиться лишь дополнительным запасом патронов для «ПМ»[47] и гранатой. Возвращаются с работы коллеги-переводчики — мои соседи по квартире. Пьем коньяк.
— Будут, — говорю, — события. Сидите лучше дома, если командование не призовет.
Предупреждаю их более чем туманно, но все равно чувствую при этом, что совершаю тяжкое преступление перед народом, партией и правительством.
Летим обратно. Большинство тоже постеснялось взять автоматы, но у многих карманы оттопырены. Боезапас пополнили.
Долгожданная перемена: «Строиться в колонну команда поступила, в мрачной тьме скрывается Кабул», как поется в одной из сочиненных уже потом песен. Марш проходит без происшествий. В Кабуле поворачиваем в район Даруль-аман, потом — к холму, вершину которого венчает резиденция главы государства Хафизуллы Амина — дворец Тадж-бек. Останавливаемся у расположенных возле подножия холма недостроенных казарм республиканской гвардии. Команда: «Размещаться».
В неоштукатуренной комнате на втором этаже мусор на полах, двухъярусные солдатские койки, печка-«буржуйка» с выведенной в окно трубой. На нижний ярус не претендую: есть и посолиднее меня. К вечеру холодает. Топим печку. Ночью чувствую, что с потолка начинает капать, потом лить.
«Как же, — догадываюсь, — тепло поднимается вверх, стыки между плитами перекрытия не изолированы, а на них ведь снег. Тает, значит». Прыгаю вниз и двигаю двухъярусную койку вместе с крепко спящим спецназовцем. Утром просыпаюсь от его вопля.
— Какая с… это устроила?
Свешиваюсь с койки. Сосед мой весь в грязи — с усов капает, подушка и одеяло заляпаны — стоит босой в луже и жаждет мщения, думая, что кто-то все это специально подстроил. На меня-то капала чистая талая вода, а его забрызгало грязью, образовавшейся за ночь из потоков воды и строительной пыли на полу. Сочувствую соседу, но из-за опасения мести в «злом умысле» не признаюсь.
После завтрака, 25 декабря, экипируем на рекогносцировку организации охраны и обороны дворца лейтенанта-десантника Мишу Нуреддинова — веселого, прямо-таки брызжущего энергией узбека. Говорит он почти на всех среднеазиатских языках, в том числе и на таджикском, а это тот же дари. В общем, все при нем, но нет «гражданки». Все выразительно смотрят на меня. Снимать штаны отказываюсь, да и не по размеру ему мои джинсы. Куртку отдаю. Миша долго мучается с пистолетом, который никак не может пристроить за хлипкой резинкой застиранных спортивных штанов.
