Антошке грустно. Он выходит в пустой коридор. Затем в тамбур. А потом на платформу.
У Антошки озорно захватывает дух. Как перед прыжком с вышки. Антошка оглядывается, шмыгает носом, переминается с ноги на ногу. И вдруг мчится на вокзал. Времени еще много, минут двадцать!
Антошка выбегает на большую площадь, а с нее — на главную улицу.
Мостовая выложена крупными гранеными булыжниками. Между булыжниками растет трава. По панелям не спеша и не густо, не так, как в Антошкином городе, идут прохожие, говорят что-то на тихом и непонятном Антошке языке.
Антошка сворачивает на другую улицу и оказывается на другой площади, где стоят телеги и к ним привязаны лошади и коровы. На телегах сидят тетки. Лошади и коровы смотрят на них и нюхают им руки.
Антошка выбегает к реке. Она оказывается очень широкой и светлой. Антошка видит в воде каких-то сереньких усатых рыб, трущихся о песок.
— Что это? — спрашивает он проходящего мимо дядьку.
— Это?.. Курмили.
— Что-что?
— Курмили.
— Ух ты!
Антошка никогда еще не слышал о такой рыбе.
— А что там?
— Там? — Прохожий всматривается в противоположную сторону реки, где на плоской зеленой равнине поблескивают озера да белеют крыши редко разбросанных хуторов. — А там Литва.
— Литва?
И что-то такое таинственное, необычное чудится вдруг Антошке в этом странном слове, похожем немножко на слова «плотва», что значит рыба, и «братва», что значит революционные матросики, но совсем не то.
— Литва, — шепчет Антошка. — Плотва. Дратва.
Когда Алешка, запыхавшись, возвращается к вокзалу, туда подъезжает такси. Выходят парень и девушка.
— Ты меня сфотографировал у базара? — спрашивает парня девушка.
— Сфотографировал.
— И у института тоже?
— Да.
— Щелкни меня на фоне вокзала. Только чтоб и название города было видно.
Она становится в красивую позу, подогнув в колене ногу и упершись рукой в бок, парень отходит в сторону и фотографирует ее. Он фотографирует, а рядом на платформе стоят три краснокожих индейца в помятых пиджачках и кепочках и рассматривают девушку, а потом один индеец говорит другим:
— Ничего бабец, культурненькая.
Но вот все устремляются по вагонам, и Антошка тоже бежит. И успевает занять самое лучшее место у окна.
— Ну что ж, весь город осмотрели, — говорит парень. — Город как город, ничего особенного.
— Что-нибудь купили?
— Ничего не купили… Архитектура какая-то доисторическая. Не поймешь что.
Усатый икает.
— И пиво так себе. Не сказал бы. «Жигули аллос». Конечно, не сравнить с нашим.
— Да что тут может быть. И пожрать нечего!
Антошка слушает их и удивляется. Потому что душа его переполнена.
— А курмилей видели? — спрашивает Антошка.
И оказывается, что никто из них никогда не видел и не представляет даже, что это такое.
— Мы в общем-то всё видели, — неуверенно и как бы оправдываясь говорит девушка, и они внимательно смотрят на Антошку.
— Подумать только, какие хулиганы растут! — вздыхает толстая.
Но Антошка уже не думает о них. И не слушает, он весел и счастлив. Виснет, высунувшись в окошко.
Поезд въезжает на мост. Внизу по воде, пересекая реку, бегут темные тени от вагонов, а мост поет что-то гулкое, раздольное. И темные лодки стоят на реке среди белых пятен отражений от облаков, и мальчишки машут проезжающим и дружно ныряют в белые облака. В лодке черный лохматый песик. Оставшись один, он носится взад-вперед, лает неслышно, тыкается носом в воду и наконец плюхается в реку и плывет рядом с мальчишками.
Но Антошка уже далеко.
Он несется по тихим сосновым борам, скачет на сером волке. Литва… Плотва…
Гуси-лебеди
Проходя мимо, дед Клим сказал как бы между прочим:
— Ты, Глаша, смотри за своей дочкой, а то как бы плохо не было.
— Что? — ахнула Глафира.
— А кто знает! Каждый день, как из школы идет, зачем-то все на вышку лазит.
— Какую вышку?
— Да вот что у речки.
«Господи, да что ж это такое? — переполошилась Глафира. — Да что ж ей, шельме, там надо!»
Триангуляционная вышка стояла на пригорке у леса, среди порослей молодого сосняка. Ее темную пирамидальную верхушку было видно издалека, из-за речки и от поселка.
«Что ж ей там надо! Что ж такое делается!» — недоумевала Глафира. Вечером она проверила все Настькины карманы и портфель, пересмотрела каждую бумажку. Не нашла ничего подозрительного. «Что ж это с девчонкой? — думала Глафира. — А ведь если спросишь, так и не признается. Она в меня — упрямая».
Спала в эту ночь Глафира плохо, мерещилось всякое, то мясо видела, а то как будто бы работает она, моет пол в конторе, глядь, свинья под стенку роет. Замахнулась на нее Глафира, а свинья ей, как заведующий склада:
— Гуд монинг, Глафира Ивановна. Как поживаете? Вы у нас, Глафира Ивановна, по комплекции похожи на заслуженного мастера спорта.
Надо бы было свинью шваброй и заведующего тоже. Чтоб в следующий раз… Это самое… И правый глаз чешется.
Проснувшись, Глафира лежала и думала, что надо крышу чинить, протекает. И надо заставить Настьку капусту шинковать. Хорошо бы ей пальто купить. Можно бы, конечно, из своего перешить, да ведь Настька опять заплачет, не захочет. Большая стала. Вот теперь следи, мамка, а то будешь с подарком. О многом думала Глафира. И руки у нее побаливали — вчера дрова колола.
«Да еще вот это нежданно-негаданно. И зачем этой дуре на вышку!»
На следующий день Глафира отпросилась у завхоза и на велосипеде прикатила к школе. Спряталась за кустами уже начинающего рыжеть шиповника. Она видела, как Настька выбежала из школы, как пошла по асфальтированной магистрали Москва — Рига, но затем, вместо того чтобы свернуть через лес к поселку, прошла метров на пятьсот дальше и через сосняк направилась к вышке.
— Ахти! — замерла Глафира. — Вот шельма, а!..
Пригнувшись, касаясь ладонями земли, Глафира сделала перебежку. Спотыкалась о корни, не смотрела под ноги. Кофта у ней прилипла к спине, — перед этим Глафира шибко гнала на велосипеде, торопилась.
А Настька шла неторопливо, что-то находила на земле, рассматривала, ковыряла ногой. Изредка срывала и покусывала листья.
Когда Глафира прокралась к сосняку, Настька уже поднималась на вышку.
— Боженька! Разобьется, глупая! — замерла Глафира. Хотела крикнуть, чтоб спускалась обратно, но, увидев, как Настька ловко и уверенно лезет, промолчала. Прижала ладонь к губам, да так и просидела, пока Настька не добралась до верхней площадки. — Ну вот! — облегченно вздохнула Глафира.
Настька стояла возле перил, задумавшись, долго смотрела вдаль. Ветерок теребил подол платья возле ее крупных красивых коленок. Настька, кажется, говорила что-то, шевелила губами. Глафира приставила ладонь к уху, да ничего не услышала. Потом Настька поймала что-то невидимое Глафире, подержала на ладони и отпустила. И долго смотрела, как летит это что-то, и улыбалась. Улыбка была такой счастливой.
«Господи, как дурочка!» — подумала Глафира.
Вечером она опять перерыла все в портфеле Настьки, но безуспешно.
«Я тебя поймаю, — подумала Глафира. — Ты у меня попадешься, как ни хитри!»
На другой день Глафира опять дожидалась у школы. Хоть и неудобно было отпрашиваться дважды подряд, да что делать! Глафира долго сидела у шиповника, ждала Настьку. Рассматривала руки, заусеницы, трещины на коже. Надо бы картошку копать, пока сухо.
И думала, что, если бы остался жить с ней Витька, все бы было по-другому. Мужское слово — не бабье… Надо бы капроны Насте купить, скоро на танцы будет бегать.
Настька опять полезла на вышку.
Дул сильный ветер. По реке катились темные валы с белыми пенными барашками. Сосновый бор раскачивался и гудел громко, однотонно, как Глафирин телевизор. Темные рваные тучи-кочевники неслись низко над бором, и казалось, что вот сейчас польется хлесткий осенний дождь.
Настька стояла на вышке с летящими по ветру косами, облепленная платьем, худенькая, ломкая, стройная, и Глафира думала:
«Какая же красивая! Вот и худо, что такая красивая, красивым-то не везет. — И Глафире было тревожнее, чем вчера. — Выведаю, — думала Глафира. — Все равно выведаю. Никуда не спрячешься».
Она дождалась, пока Настька спустится и уйдет. Затем Глафира подошла к вышке. Она показалась ей не очень высокой. Бревна были потемневшими, старыми. Одно подгнило, и просыпалась желтая мука.
Глафира, цепко хватаясь за перекладины, неторопливо преодолела несколько лестничных окошек. Глянула вниз и обмерла. Земля ей показалась далекой, макушки сосен значительно ниже и под ногами — пустота.
— Батюшки! — Глафира вцепилась в перекладины, прижалась к лестнице. Посмотрела вверх. Нет, вроде бы и не так страшно, как если смотреть вниз. Лестница поскрипывает от каждого движения.
