— Не так, как сейчас.
— Ты врешь. У нас никогда не будет ничего лучше того, что было.
— Будет. Потому что это невозможно.
— Пожалуйста, ври мне, — сказал Биральбо. — Не надо правды. — Произнося это, он уже касался губ Лукреции.
Глава XVIII
Открыв глаза, он решил, что проспал всего несколько минут. Он помнил абстрактную синеву окна, холодные серые проблески, разбавлявшие свет от лампы и потихоньку возвращавшие вещам их исконные формы, но не цвета, все еще сглаженные и растворенные в бледной синеве полутени, в белизне простыней, в усталом и теплом сиянии кожи Лукреции. У него было ощущение — а может, оно ему лишь приснилось, — что их тела росли и жадно захватывали пространство вокруг, смещаясь в такт содроганиям приставших к ним теней, а уже на грани желанного обоюдного растворения их вновь оживляла взаимная благодарность сообщников. Быть может, той ночью к ним ничто не возвратилось; быть может, в том странном свете, который шел как бы из ниоткуда, смотря друг на друга, они обрели что-то, чего раньше не замечали, чего до тех пор не умели даже пожелать, какое-то сияние, в котором, избавившись от воспоминаний, можно обнаружить себя во времени.
Но проспал он далеко не пару минут: сквозь прозрачные занавески уже просвечивали солнечные лучи. И вспоминал он не сон, потому что это Лукреция спокойно спала рядом с ним, обнаженная, под простыней, зажатой бедрами, растрепанная, с приоткрытым ртом. Она почти улыбалась, а профиль был остро очерчен на подушке, так близко к Биральбо, как будто она заснула в тот самый момент, когда тянулась его поцеловать.
Еще не шевелясь, чтобы не разбудить ее, он оглядел комнату, смутно узнавая очертания предметов, в каждом из них находя разрозненные детали того, что стерлось из памяти: ее брюки, брошенные на полу, блузка, запятнанная маленькими темными капельками, туфли на высоких каблуках, билеты на поезд на ночном столике, рядом с пепельницей — знаки ночи, внезапно ставшей далекой и нереальной, но не пугающей или благосклонной. Он начал подниматься медленно и осторожно: Лукреция глубоко вздохнула и что-то пробормотала во сне, когда он обнял ее за талию. Он подумал, что уже поздно, что Билли Сван, наверное, уже названивает в отель. Он спешно составил план, как выбраться из кровати так, чтобы Лукреция не заметила. Очень медленно повернулся — рука Лукреции легко скользнула по его паху, пока он вылезал, а потом почти замерла, вслепую ощупывая простыню. Свернувшись калачиком, она улыбнулась, будто все еще обнимала его, и уткнула лицо в подушку, спасаясь от пробуждения и света.
Биральбо приоткрыл ставни. Он не сразу заметил, что ощущение легкости, от которой все его движения делались такими вкрадчивыми, появи-лось не от долгого сна, а от полного отсутствия прошлого. Впервые за много лет он проснулся, не мучимый предчувствием тяжести или неотвязной необходимостью припомнить чье-то лицо. Стоя перед зеркалом в ванной, он не стал подводить итоги прошедшей ночи. Опухоль на нижней губе еще не спала, тонкая царапина пересекала лоб, но даже зловещий вид небритых щек не показался ему совсем уж предосудительным. Из окна было видно море: в легкой зыби металлическим блеском отражалось солнце. Но тронула его только одна банальная деталь: на крючке для полотенец висел красный халат Лукреции, слегка пахнущий ее кожей и солью для ванны.
В прежние времена он бы с ревнивой яростью стал искать следы мужского присутствия в доме — теперь после душа его заботило лишь то, что может не найтись бритвы. Он с наслаждением стал рассматривать баночки с кремами, нюхать коробочки с розовыми порошками, брусочки мыла, духи. Потом он кое-как побрился маленьким острым лезвием, напоминавшим гнусность шулерского револьвера. Вода практически смыла пятна крови с его рубашки. Он надел галстук; затягивая его, ощутил в шее острую боль и на мгновение вспомнил о Малькольме — без раскаяния, но с четким желанием забыть и бежать, какое бывает, когда слишком много выпьешь накануне.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
В гостиной на пишущей машинке все еще лежал раскрытый альбом с репродукциями Сезанна, а рядом стояли пустая бутылка и два бокала с водой на дне. Он снова смотрел на дорогу, на сиреневую гору, на дом меж деревьев, и казалось, что они не подвержены тому легкому недоверию, которым было пропитано все вокруг, даже лучи, пронизывающие туман над морем. Это было, как если бы он спустя долгое время вернулся на родину, к которой всегда принадлежал: помимо воли его охватило спокойное ощущение отчужденности и лжи, свободы, облегчения.
В поисках кухни — хотелось сварить кофе — он набрел на комнату с тремя большими окнами, выходившими на скалы. Там стоял стол, заваленный книгами и исписанными от руки листками, и еще одна пишущая машинка с заправленным чистым листом. Пепельницы, еще книги на полу, пустые сигаретные пачки, билет на самолет Лиссабон — Стокгольм — Лиссабон, использованный несколько месяцев назад. Листки, испещренные зелеными строчками, много зачеркнутого. Со стены смотрела фотография незнакомца: его собственное лицо три или четыре года назад, взгляд прикован к чему-то, что находится вне этой комнаты и вообще — вне чего бы то ни было, пальцы на клавишах пианино, того, что стояло в «Леди Бёрд». Половину лица скрывала тень, а в другой половине, во взгляде и в изгибе губ, читался страх, нежность и неприкрытый инстинкт предвидения. Он спросил себя, что же могла думать и чувствовать Лукреция, каждый вечер смотря в эти глаза, которые, кажется, одновременно улыбались тому, кто перед ними, отрекались от него и вовсе ничего не замечали.
Дом не был таким большим, каким показался ему сначала: иллюзия возникала из-за пустоты комнат и морского горизонта, который был виден из окон. Он тщетно искал в этом доме следы жизни Лукреции: тишина, белые стены и книги были ему единственным ответом. Один из коридоров вывел на кухню — она была такая чистая и будто выпавшая из времени, как если бы ею никто не пользовался уже много лет. За окном над деревьями высилась коническая башня маяка. Биральбо удивило, что она так близко, как удивляют настоящие размеры какого-нибудь места, которое помнишь с детства. Он сварил кофе — запах обрадовал его, как возвратившаяся преданность. Когда он снова вошел в гостиную, чтобы взять сигарету, его встретил взгляд Лукреции. Она, конечно, слышала шаги по коридору и замерла, ожидая его появления на пороге. Увидев его, она тотчас выключила радио и взглянула так, будто боялась больше не найти его, когда проснется. В дневном свете ее фигура больше не казалась такой властной, а стала более ласковой и хрупкой, внезапно отяжелевшей, покорной предчувствию опасности и готовой к встрече с ней.
— Нашли тело Малькольма, — сказала Лукреция. — Тебя ищут. Это только что передавали по радио.
— Назвали мое имя?
— Имя, фамилию и отель, где ты остановился. Контролер сообщил, что видел, как вы дрались на площадке поезда.
— Наверное, нашли мое пальто, — сказал Биральбо. — Я как раз собирался надеть его, когда появился Малькольм.
— В нем лежал паспорт?
Биральбо пошарил в карманах: паспорт был в пиджаке. Тогда его осенило.
— Квитанция из отеля, — сказал он. — Она была в кармане пальто, поэтому они знают мое имя.
— Хорошо хоть фотографии у них нет.
— Сказали, что я его убил?
— Только что тебя ищут. Контролер хорошо запомнил и Малькольма, и тебя. В поезде, кажется, больше никого и не было.
— Его тоже опознали?
— Назвали даже профессию, которая значится у него в документах. Реставратор живописи.
— Нужно сейчас же уезжать отсюда, Лукреция. Туссен Мортон теперь точно знает, где тебя искать.
— Нас никто не найдет, если не будем выходить из дома.
— Он знает название станции. Станет задавать вопросы. И двух дней не пройдет, как он явится сюда.
— Но полицейским в аэропорту сообщили твои данные. Тебе нельзя ни вернуться в отель, ни улететь из Португалии.
— Я поеду на поезде.
— В поездах тоже есть полиция.
