— Ступай, Максимовна, спи себе, ты не нужна мне, — обернулся он к кухарке, которая, зевая и почесываясь, стояла у дверей.
Оставшись, наконец, совершенно один, Петр Петрович долго стоял посредине комнаты не то в каком-то растерянном раздумье, не то в полном оцепенелом бессмыслии. Даже лицо его не выражало теперь никакого оттенка горя, тоски или думы, или другого какого ощущения, но не сказывалось в нем тоже и равнодушия, ни апатичной усталости, а было оно, если можно так выразиться, вполне безлично, безвыразительно.
С тем же тупым, безличным взглядом подошел он к столу, рассеянно налил рюмку водки, рассеянно пропустил ее сквозь зубы и, не закуся ни кусочком хлеба, медленно отошел на прежнее место.
Странное раздумье все еще владело им, и через несколько времени он опять повторил тот же маневр с рюмкой, словно бы и не помня, что одна уж выпита, и тихо, на цыпочках, прокрался в комнату дочери.
Перед благословенным образом покойной жены его тихо мерцала там лампадка, которую никогда не забывала зажечь на ночь старая Максимовна, и свет этой лампадки слабо озарял предпостельный столик со свечой и графином воды, кисейную занавеску, несколько книг на окошке, девическую кровать, застланную чистым, свежим бельем и тщательно, как всегда, приготовленную на ночь. Над кроватью висел небольшой портрет покойной жены Петра Петровича, умершей назад тому четыре года. Фотографический оттиск давно уже стал выцветать, но все еще довольно живо хранил добрые, мягкие, спокойные черты немного пожилой женщины.
Майор остановился и надолго застыл в раздумье пред постелью своей дочери.
Эта чистая, девическая постель еще в первый раз в жизни оставалась в такую глухую, позднюю пору ночи пустою и несмятою.
"Где она?.. Что с нею"?..
Что-то колючее, как тонкая холодная игла, щекотно проникало старику в самую заповедную глубь сокрушенного сердца.
"Ушла… Сама ушла… И нет ее… и не будет больше… Кабы жива была покойница, может этого не случилось бы".
Словно больной, надоедливый зуб, сердце все ныло и ныло так тихо, но непрестанно, и так долго, так однообразно…
Майор присел на стул перед кроватью, около столика, безотчетно поправил отвернувшийся край простыни, подпер руками голову и без думы, без мысли, с одною только болью в сердце, стал глядеть все на те же былые подушки да на тот же портрет, смотревший на него со стены добрыми, безмятежными глазами. Так застали его первые лучи солнца. Он спал теперь сном глухим и тяжелым.
XXII. Великодушный Ардальон
В десятом часу утра, отправляясь в гимназию, Устинов нарочно дал крюку и завернул к майору проведать, что с ним теперь делается. Он очень опасался за его здоровье. Майор уже проснулся, вымылся, оправился и, судя относительно, глядел довольно бодро.
— Что же мне делать теперь, Андрей Павлыч? Научите, присоветуйте; я ведь просто голову потерял, — грустно говорил он Устинову. — Не знаю, хорошо ли это, но думаю пойти туда… все-таки что-нибудь.
— А не подождать ли, может, сама вернется…
— Ах! да ведь сердце-то все мое изныло!.. Не могу я так, — тоскливо перебил старик. — Уж хоть бы знать что-нибудь положительное! Ну, умерла она — ну, так бы, по крайней мере, и знал, что умерла; а бросила — так бросила!.. господь с нею!.. А то, эта неизвестное хуже всего! Ведь уж я измучился!
Устинов не нашел возражений против этого чувства, и старик вместе с ним вышел из дому. Один пошел на службу, другой к Ардальону Полоярову.
* * *
Анна Петровна проснулась давно и притом очень рано. Ей спалось плохо; перерывистый сон был смутен и тревожен; быть может, новизна места, а может, и новизна положения способствовали такому лихорадочному состоянию. Подобрав под себе ноги и плотно закутавшись в свой бедуин, она прижалась в уголок кожаного дивана, и раздумье о новом своем положении, о новой жизни, помимо ее собственной воли, неотступно брело в ее голову. У другой стены, примостившись кое-как на составленных креслах и стульях, спал Ардальон Полояров, и девушка порою влюбленно переводила взгляд на его рослую фигуру и долго, внимательно останавливала его на лице своего друга. В комнате было грязно и беспорядочно, и вся обстановка с первого взгляда показывала, что здесь живет холостой бобыль-бездомовник.
Ардальон потянулся, почавкал губами, зевнул, и, открыв глаза, приподнялся на локтях со своих стульев.
— А, матушка, уже проснулась? — улыбнулся он Анне Петровне. — А что самоварчик? Побаловаться бы горяченьким, а то смерть как скверно!
Самовар давно уже стоял на столе и давно парился на нем чайник, но новая хозяйка даже и не дотронулась до налитой чашки. Она молча подошла теперь к столу, налила стакан и подала Полоярову.
— Что это? Никак глазки на слезки? — спросил он, взглянув на смутное, опечаленное лицо девушки. — О чем это? Уж не о папеньке ли стосковались?
— Да, о нем, — ответила она очень серьезно.
— Э, барышня! Это надо же было предвидеть! Ведь рано ли, поздно ли, ты все равно должна же была оставить его.
— Да, но так оставить, как я оставила…
— Решительно все одно и то же. Важна сущность факта, а сущность законна, потому что естественна, а обстановка — так ли, или иначе совершился факт, это не суть важно; это пустяки!
— Но ведь дворник сказывал, что нас спрашивали… Это верно он был, — задумчиво проговорила девушка, отвечая не Полоярову, но как будто самой себе, на какую-то свою собственную, отдельную мысль.
— Всенепременно он… и должно быть с Устиновым, — подтвердил Ардальон.
— Я боюсь, что придет и сегодня, — сказала Нюточка.
— Ха-ха-ха! "боюсь"!.. Чего же тут бояться?.. Ну, и пусть его приходит!.. Я бы даже желал, чтобы он пожаловал.
— Это зачем? — подняла она удивленные взоры.
— А затем, чтобы поглядеть, как вы встретитесь. Это тебе, матушка, будет хороший оселок… что называется, проба пера. До сих пор все пустяки были, а теперь игра пойдет всерьезную. Вот ты и испытай, на сколько ты боец жизни! Теперь и узнаешь, есть ли у тебя настоящий характер или, просто, ты тряпица, кисейная барышня… Полно-ка, матушка, возьми лучше голову в руки и будь заправскою женщиною, а сентиментальничанье к черту, если хочешь, чтоб я уважал тебя! Коли перед всяким стариком киснуть, так что же ты станешь делать пред настоящим, пред серьезным-то делом?
В дверь заглянула квартирная хозяйка и объявила Ардальону, что его какой-то старичок спрашивает.
Лубянская смутилась и принужденной улыбкой хотела скрыть это чувство пред Полояровым, который, в свою очередь, окинул ее пристальным испытующим взглядом.
— Ну, Анютка… Смотри, молодцом у меня!.. Смелей! — подмигнул он ей и растворил майору дверь своей комнаты.
Петр Петрович сделал несколько шагов, но вдруг тревожным взглядом окинул всю обстановку и невольно попятился к дверям, смущенный, сконфуженный и как бы пришибленный какою-то внезапностью.
Он ожидал многого, но то, что увидел он здесь, было сверх его ожиданий.
Эта грязная, пропитанная табачным дымом комната, эти составленные стулья, этот диванишко с брошенной подушкой: этот расстегнутый ворот кумачной рубахи, и среди всей этой обстановки вдруг она, его чистая голубка, его родное, любимое детище… Майор смешался и сконфузился до того, что не мог ни глаз поднять, ни выговорить хоть единое слово.
Полояров вызывающим взглядом глядел на девушку.
Стараясь побороть в себе чувство смущенной неловкости она, с улыбкой напускного равнодушия, словно бы ничего особенного и не случилось с ней, направилась к отцу, стоявшему на пороге:
— А, это ты, папахен? Здравствуй!.. Что же ты не входишь?
— Нюта!.. Где ты?.. Что с тобой? — глухо проговорил он наконец, не двигаясь с места.
— Как, Боже мой, где? У Ардальона Михайловича — ответила она все с тою же деланною улыбкой. — Да чего ты такой странный, папахен? Ровно ничего такого особенного не случилось, чтобы в священный ужас приходить! Повздорили мы с тобой вчера немножко, ну что же делать, всяко бывает! Вчера повздорили, а сегодня помиримся.
Старик стоял и глядел на нее изумленно и недоверчиво, точно бы он и в самом деле не верил, что это дочь его.
— Да чего ты так глядишь на меня, — продолжала она, ласково положив на плечо ему руку, — своя, не чужая! Все та же, что и прежде. Ну, хочешь, поцелуемся?
— Нюта! Голубушка! Что это ты над собою сделала? — не выдержав наконец, зарыдал отец и припал на плечо дочери. — За что ты себя опозорила!.. Нюта… Нюта моя!..
— О, какие ты вздоры говоришь, папахен! — ласково засмеялась она. — Ну, чем же я себя опозорила? Что ж, я подлость какую сделала? украла? продала кого? В чем позор-то?
— У него… Нюта! у него на квартире… ночью… одна!.. Боже мой, Боже! До чего дожил я!
— Экая важность, что у него! — возразила девушка, успевшая уже оправиться и даже несколько успокоиться и облегчить себя тем, что отец так мягко встретил ее. — Что у него, что в другом месте, — не все ли равно? А зачем притесняешь меня? Кабы ты больше уважал мои человеческие права, я бы не ушла от тебя. А ушедши, куда же мне было деваться? Конечно к Полоярову, потому мы друзья с ним.
