Нет, не могу я быть доволен этой победой!
Однажды моя Госпожа так и сказала мне: «Ни одна победа не оставит тебя довольным, друг!» И я спросил: «Почему ты так считаешь, Жанна?» И она улыбнулась: «Любая победа сначала рождается внутри. Вот и твоя должна быть прежде всего над собой!»
О да, я был дерзким и слишком молодым. И так мало знал!
А каждое произнесенное через меня слово – ЕЕ слово! – казалось мне собственным.
Потеряв это слово, я остался пустым, как флейта, на которой никто больше не играет.
И только тогда понял суть сказанного ею: я должен наполнить свою душу тем же добром, той же верой, той же смелостью, порядочностью, терпением и любовью, которые должны быть внутри каждого человека.
А я дерзко полагал, что все это уже есть во мне – из-за того, что проговаривал ее слова!
О, как мало всего этого оказалось во мне после ее смерти!
И как мало всего этого оказалось в других душах!
Не знаю, повторится ли когда-нибудь и где-нибудь эта история, чтобы юная девушка из безвестной деревушки стала во главе огромной армии и в ее распоряжении были особы королевской крови, седовласые полководцы, суровые воины. А если когда-то и произойдет так, то не повторится ли и история страшной и неправедной измены? А потом – и история не менее ханжеского правосудия, когда будет уже поздно?
Мне трудно думать обо всем этом. Если бы можно было спросить ее саму, я уверен, она, как всегда, дала бы короткий и точный ответ.
Я возвожу глаза к небу и спрашиваю: «Что дальше, Жанна? Кто поможет нам выйти из тьмы?»
И слышу ее голос, слышу то, что сказала она мне двадцать пять лет назад:
– Бог помогает тому, кто помогает себе сам.
Только сейчас я точно понимаю ее слова!
Если мы, все те, кто шел за ней тогда, кто верил ей – каждый из нас возьмет за руку хотя бы одного отчаявшегося – рано или поздно мы снова соберемся в армию. И воевать нам придется долго, ведь не мечом будем мы прокладывать путь к свету, а собственной душой, которая – бессмертна.
…Когда я вернулся к обществу, Марион уже убирала за нами стол.
Последний день следствия в реабилитационном деле Девы Орлеанской, названной при рождении Жанной из деревни Домреми, подходил к концу.
Я должен был завершить беседу с хроникером и поэтому сказал напоследок:
– Так бывает всегда: кто-то живет рядом с тобой – на первый взгляд, такой же, как и ты. Две руки, две ноги, голова… Вы общаетесь. Иногда он кажется тебе лучше других, лучше тебя самого. Лучше – но не более того! Ведь вас обоих судьба вертит в одной плоскости, совсем рядом друг от друга. Но с его уходом ты начинаешь вспоминать его слова, его поступки, его поведение, манеры, улыбку – и неожиданно осознаешь, что означало это «лучше»: особый! Не такой, как все. Выдающийся. Поцелованный Богом. Тот, кто согревал и освещал всю твою жизнь, у кого ты бессознательно учился быть человеком. Хотя все казалось слишком простым: разве трудно подарить нищему свой кафтан, разве сложно поздороваться с прохожим, который улыбается тебе, поговорить со стариками, утешить ребенка, утешить друга? Но если это так просто, почему ты сам не делал этого? Почему ждал этих действий от другого – «лучшего, чем ты»? Такая она была, эта Жанна из Домреми. Я знаю, наступят и другие времена. Но не уверен, что этот печальный урок пойдет на пользу человечеству. Мы пока темные душой. Мы пока не умеем любить и верить. А если умеем, то это касается только того, что мы называем «своим» – того, что не выходит за рамки собственных желаний и страстей. За рамки нашего личного подворья. Так и запишите в свой свиток, дорогой синьор…
Венецианец раскланивается, подзывает Марион, велит после его ухода налить «славному обществу» еще по кружке.
Мы остаемся одни.
Таверна уже пуста.
Нам больше не о чем говорить.
И тогда, хорошенько прочистив горло хриплым кашлем, Поллишон произносит:
– Ты, Амблевиль, по кличке Тощий, сказал, что мы ничего не сделали для нашей Жанны…
– Да, – добавляет Жан из Меца. – Ты бросил нам страшное обвинение, которое мы все же должны принять из твоих праведных уст…
– Но ты должен помнить и о том, чего мы не скажем никому, – говорит Поллишон.
– Никому, кроме тебя, поборник справедливости, – добавляет Жан.
И Поллишон шепчет мне в правое ухо:
– А как ты думаешь, дружище, кто помог преподобному судье канонику Жану Эстиве утонуть в болоте на третий день после ее казни?
А Жан из Меца шепчет в левое:
– А кто отправил в лучшие миры бакалавра теологии, славного приора доминиканского монастыря Сен-Жак, наместника инквизитора Франции в Руанском диоцезе Жана Леметра?
– Но до Кошона мы добрались слишком поздно… – вздыхает Поллишон.
– Жаль… – вздыхает Жан.
Я низко склоняю голову и искоса смотрю: не слышит ли нас прелестная Марион и тот подозрительный пьянчужка, что спит за соседним столом.
Ведь я тоже должен сообщить своим боевым товарищам кое-что.
Я говорю так:
– А как вы думаете, кто был тем цирюльником, в кресле которого погиб насильственной смертью Пьер Кошон, епископ Бове, епископ Лизье, магистр искусств, лиценциат канонического права, доверенное лицо бургундского герцога Филиппа Доброго и председатель руанского процесса над Жанной д’Арк?..
